Между ушами. Феномены мышления, интуиции и памяти - [43]

Если с грехом пополам нам удалось нащупать кое-какие закономерности микромира и даже кое-что экспериментально проверить, это еще не означает, что мы получим ответы на все проклятые вопросы. Подлинная природа вещей все равно не дается в руки, и недаром Лев Давидович Ландау рвал и метал, когда готовил к печати популярную брошюру «Что такое теория относительности?» «Это же не лезет ни в какие ворота, – кипятился он, обращаясь к своему соавтору Евгению Лифшицу, – двое проходимцев пытаются убедить простака, что он за гривенник разберется в проблеме». Разумеется, Ландау был абсолютно прав. Аналогия и метафора – вещи хорошие, но и они рано или поздно начинают пробуксовывать. При всем желании мы не можем наглядно вообразить пространственно-временную пену в области планковских длин или свернутые в тончайшие трубочки дополнительные измерения, потому что Homo sapiens – это всего-навсего умная обезьяна, сумевшая овладеть речью и понятийным мышлением. Наши органы чувств жестко привязаны к биотопу под названием «планета Земля», где нас растили и пестовали на протяжении трех миллиардов лет. Выше головы не прыгнешь, и потому реальная подоплека мироустройства, остающаяся тайной за семью печатями, сплошь и рядом может быть показана только математически.

К сожалению, и математика не всегда выручает, ибо нет никакой уверенности, что мир по своей природе математичен. Конечно, этот хитроумный код позволяет иногда получать ответы на правильно поставленные вопросы, но это еще не означает, что математические символы вскрывают суть вещей. Конечно же, мы не столь наивны, чтобы перечеркнуть математический подход в принципе, мы только подчеркиваем его сугубо подсобную роль как познавательного орудия, помогающего достичь определенной цели. О тождественности объекта познания и инструмента познания речи здесь нет. Станислав Лем так написал об этом: «Математика скорее становится чем-то вроде лестницы, по которой можно подняться на гору, хотя сама она вовсе не похожа на эту гору. <…> По фотографии горы можно, применяя соответствующий масштаб, определить ее высоту, падение склона и так далее. Лестница тоже может нам многое сказать о горе, к которой ее прислонили. Однако вопрос о том, что на горе соответствует перекладинам лестницы, не имеет смысла. Ведь они служат для того, чтобы добраться до вершины. Точно так же невозможно спрашивать о том, является ли эта лестница «истинной». Она лишь может быть лучшей или худшей как орудие достижения цели».

Наш философский экскурс несколько затянулся. Сказанное, разумеется, не означает, что проблематика зрительного восприятия столь же неподъемна, как проклятые вопросы мироздания. Мы только лишь хотели подчеркнуть, что в большинстве случаев невозможно внятно обосновать то или иное эволюционное решение. Позвоночные получили камерный глаз, а членистоногие – фасеточный. Могло ли быть наоборот – тайна, покрытая мраком. Так получилось. И ни одна живая душа не сможет вам сказать, почему получилось именно так, а не иначе. А если вам, уважаемый читатель, все-таки кровь из носу требуется объяснение, мы можем поднапрячься и немного пофантазировать. Система из хрусталика и сетчатки понадобилась природе для того, чтобы мы не щелкали попусту клювом, как безмозглые насекомые, а работали головой по полной программе, вытаскивая полезную информацию из перевернутой картинки. В конце концов, лучше хоть какая-нибудь гипотеза, чем никакой (слова Дмитрия Ивановича Менделеева).

Помните, как чуть выше мы рассказывали о том, что человек – это единственное животное на планете, умеющее выстроить добротный видимый мир в условиях инверсии зрительного поля? Такой подвиг не по плечу даже нашим ближайшим родственникам – человекообразным обезьянам, не говоря уже обо всех остальных млекопитающих. Если надеть инвертирующие призмы на шимпанзе (опыты подобного рода неоднократно проводились), то он надолго впадает в состояние двигательного оцепенения, и вытащить его из этого ступора нет решительно никакой возможности. Моторные навыки распадаются бесповоротно, и перцептивной адаптации не наступает даже при очень продолжительном ношении линз. Животное часами просиживает на месте и позволяет себе только робкие и осторожные движения на ощупь, то есть ведет себя так, будто зрение утрачено полностью. Никакого сравнения с нашей гибкой и пластичной психикой, способной возвести на обломках видимого поля новый видимый мир, пусть стертый и хрупкий, но все же вполне пригодный к реальному в нем существованию. Поэтому мы вправе предположить, что акт зрительного восприятия – не просто мертвый отпечаток окружающих нас предметов, но самое настоящее интеллектуальное творчество. Это напряженная умственная деятельность, в процессе которой наша личность активно сотрудничает с внешним миром.

Когда Лида Иноземцева надела инвертирующие призмы и с головой окунулась в геометрический хаос, ее психике все же было за что уцепиться, несмотря на пугающую новизну окрест. Казалось бы, запредельная отчужденность вывернутого наизнанку мира не оставляет ни единого шанса на успешную адаптацию, ибо неминуемо обращает наше восприятие в ноль, в tabula rasa, абсолютно чистый лист, как говорят психологи. Однако такая формулировка грешит известной однобокостью и приложима разве что к новорожденному младенцу, да и то с некоторыми оговорками. Мы прекрасно помним, как выглядел мир до начала эксперимента, и этот живой чувственный образ немедленно запускает механизм перцептивной адаптации. К делу подключается весь прошлый опыт, весь немалый умственный багаж, накопленный личностью с момента появления на свет, когда мы только еще начинали осваивать реалии трехмерного мира и учились манипулировать трехмерными предметами. Более того, у нас за плечами три миллиарда лет биологической эволюции, которая тоже протекала в трехмерном мире. Мир и мозг развивались параллельно, непрерывно взаимодействуя друг с другом.