Между Средиземноморьем и варварским пограничьем - [36]

. На уровне осуществления королевской юрисдикции, как считается, государство франков оставалось варварским^{271}. В частности, в доказательство этого тезиса исследователями приводились свидетельства Григория Турского о том, что некоторые преступления наказывались смертной казнью королевской прерогативой^{272}. Клятва верности, которую приносили обитатели территорий, присоединяемых франками, передавалась франкским словом “leudesamium”, что означало для ученых XIX в. наличие в правовой культуре сильного влияния германской правовой традиции^{273}. Правда, даже «германисты» признавали — в королевстве франков не было механического воспроизведения германских традиций; они творчески адаптировались к требованиям времени^{274}. Королевская власть вводила новые порядки в правовые традиции варварского франкого общества^{275}. Как считают исследователи, у франков, в отличие от других королевств, право служило для подчинения королем поданных, а не для защиты их от произвола верховной власти^{276}. Но королевство франков было наследником римской империи по ряду признаков: правители его обладали абсолютной властью, свойственной императорской^{277}. Для поддержания мира (“mundium”) короли заключали в своих руках всю полноту власти^{278}. Кроме того, галло-римляне чувствовали себя уверенно среди франков^{279}. Церковь наделялась особыми привилегиями, и была фактически единственной силой, способной оспаривать власть королей^{280}. Так, например, Хильперик не мог наложить руки на Претекстата, епископа Руана, пока его не отлучил от должности собор^{281}. Сложившиеся представления обладают рядом неточностей, и обращение к судебным протоколам способно помочь нам уточнить характер романо-германского синтеза в области правовых традиций и, в особенности, в сфере представлений современников о границах королевской юрисдикции.

В ряде работ медиевисты рассмотрели судебные протоколы с различных точек зрения. К ним обращались, дабы показать, что королям удавалось поддерживать порядок в меровингской Галлии и приводить правонарушителей к ответу^{282}. В фундаментальном исследовании дипломатики этих протоколов было проведено их детальное сравнение с обычными королевскими грамотами. Сопоставление оказалось не в пользу первых, потому что судебные записи были выполнены неряшливо и, как казалось исследователю, лишены строгого протокола, который отличал королевские дипломы^{283}. Записи отличались друг от друга написанием слов, грамматическими особенностями и, тем более, — протоколом, что говорило ученым об их случайном характере^{284}. Третье исследование, не уделив много внимания именно судебным протоколам, акцентировало важную проблему — насколько данные судебные записи связаны по форме с императорским рескриптом^{285}. Необходимо поставить вопрос о том, в какой степени указанные документы отражают представления о роли королевской власти в создании практики взаимодействия между светской властью, знатью и церковью. Ведь именно эти источники — в отличие от историй и житий — были прямым результатом поиска согласия между королями, епископами, аббатами и знатью.

При изучении судебных записей из меровингской Галлии исследователи допускают терминологические неточности, анализ которых дает возможность поставить вопрос о прерогативах властителя в меровингской Галлии. Среди англоязычных ученых стало обычным называть подобные судебные записи словом “placita”^{286}. Эта традиция берет начало в Высоком Средневековье, т.к. термин “placitum” стал широко применяться для обозначения заседаний королевского суда только в послекаролинскую эпоху, в X–XI вв.^{287} В XII–XIII вв. хранители монастырского архива Сен-Дени, следуя обычаям своего времени, именовали их именно так, о чем свидетельствуют пометки, находящиеся на «дорсальной» (оборотной) стороне грамот. Однако употребление данного термина может затруднить понимание процессов, происходивших в меровингской Галлии. Ведь словом “placitum” в Поздней Античности обычно назывались договоренности, которые могли не быть связаны с судебными заседаниями, а тем более с заседаниями наместнического суда или с петициями императору[44]. С началом домината императорская канцелярия (“officium a libellis”) приобрела большое влияние в формулировании практики частного права, и может показаться неудивительным, что в Раннем Средневековье указанные традиции сохранились^{288}.

Об этом, казалось бы, свидетельствует и сравнение меровингских судебных записей с императорскими рескриптами времен поздней империи. Как и последние, меровингские судебные документы начинались с имени короля, а затем следовало приветствие (“viri inlustri”), которое напоминало об обращении императора к важнейшим лицам своей империи, характерное для этого типа документов^{289}. Ведь рескрипты, коими императоры отвечали на запросы, направленные в их адрес по поводу сложных аспектов частного права, стали одним из важнейших источников правовой практики в Поздней Античности.

Однако именно сравнение с императорским рескриптом дает возможность поставить вопрос о том, каковы были представления о прерогативах властителей в области судопроизводства. Ведь в V в. восприятия роли рескриптов и эдиктов как источника права претерпели серьезные изменения. Хотя императоры не участвовали лично в судебных заседаниях, особенно по частным искам, в ходе IV в. запросы мнения императора или его окружения знатью и влиятельными людьми приобрели характер эпидемии. В ответ на это в 398 г. и в 426 г. вышли постановления, в которых императорские рескрипты и эдикты, в большинстве своем полученные таким способом, были лишены юридического приоритета по сравнению с нормами традиционного римского права; именно их юристы изучали в школах и применяли в судах