Между небом и тобой - [3]

Наш остров защищает нас в той же мере, в какой изолирует от мира. Приезжая сюда и привязываясь к этой земле, люди находят свои потерянные души, а покидая Груа, уносят с собой его тень, пытаются изгнать его из памяти, но живут ожиданием новой встречи.

К Груа – истине площадью восемь километров на четыре, истине, которой можно коснуться рукой, – привыкаешь, как к наркотику. Возрождаешься, когда судно причаливает, миновав береговые маяки у входа в Пор-Тюди[14]. Острова с их внутренней вибрацией сами служат маяками для их уроженцев, «маяками» в переносном смысле: каждый из нас, находясь на берегу, где бы он там ни был, видит вдали наш остров… А еще здесь нет выбора, здесь можно быть только настоящим.

«Сердце того, кто родился на Груа, плавает в соленой воде», – объяснял я Сириану и Саре, когда они были детьми. В первый день школьных каникул я водил их на пляж пить морскую воду, неважно, в ведро или в ненастье, мы пили ее, глядя в глаза друг другу Сириан, старший, первым отказался от этого ритуала, Сара, чтобы доставить мне удовольствие, продержалась немного дольше. Теперь я возобновил традицию с Помм. Попробовал в один из редких приездов к нам Альбены и Шарлотты и с другой внучкой, но она все выплюнула, а Альбена разоралась не хуже истеричной чайки, ну я и отступил.

Увидев тебя со свечами с правого и с левого борта, я подумал о «поминках и других погребальных радостях» Люсьена Гурона[15], уроженца Труа, рассказывающего свои сказки по всему миру. Когда мы с тобой возвращались с его концерта последний раз, мы пели: «Ой, потеряла берленго[16], попав в долину Керливьо». Мне ни к чему строить из себя умника.

Гроб опускают в яму, Помм дрожит и тянется к руке отца, глаза ее застилают слезы, но отец не обращает на нее внимания, не замечает ее руки, а его собственные безвольно повисли. Шарлотта глаз не сводит со своего мобильника, морщится: сети нет. У двух твоих внучек ничего общего, кроме отца, а семья – это важно. Ничего не найти важнее. Сегодня это главная моя мука.

Меня всегда удивляет, когда на вопрос интервьюера «Какой день в вашей жизни был самым счастливым?» люди отвечают: «Дни рождения моих детей». Мой самый счастливый день – тот, когда ты мне первый раз улыбнулась. Наши дети – данность, связь между поколениями, а то, что ты меня любишь, твой колдовской взгляд и твоя изумительная внешность – это было чудом. Ты ослепительно улыбалась, я и сейчас ослеплен твоей улыбкой, но тебя нет рядом, и некому показывать мне, куда идти…

Когда самая набожная из твоих сестер заявила, что вот теперь-то ты счастлива – рядом с Господом, в свете Божественной радости, я ответил, что она ошибается, что ты была счастлива с нами. Господь либо сам лопухнулся, либо уехал на выходные, а его заместитель пометил в списке не то имя.

Я вырос на этом острове. Здесь было две школы: дьявольская и доброго Боженьки, светская и католическая. Я учился в обеих. Потом – в Лорьянском лицее, потом на медицинском в Ренне. Пахал как ненормальный, получил место интерна в столичной клинике и успешно прошел интернатуру. Мы поженились. Я – в отличие от послушных мужей твоих сестер – отказался жить у вашего папеньки, он обиделся и с тех пор был со мной холоден. Родились наши дети, сначала Сириан, потом Сара. Я закабалился, взял кредит на двадцать лет и купил в Париже квартиру поблизости от вокзала, с которого уходят поезда в Бретань, но при этом решил работать в государственной клинике, а не в частной, где получал бы в сто раз больше. Груа терпеливо дожидался нас от каникул до каникул, а потом мы вернулись, чтобы жить здесь круглый год вместе с целой компанией таких же молодых и веселых пенсионеров, как я сам. И жизнь стала праздником, мы чувствовали себя свободными и легкомысленными. Пока ты, любовь моя, не сделала прошлой весной то, что сделала. Тебе было пятьдесят шесть, я ни о чем подобном даже и подумать не мог.

Сириан с семьей живет в Везине[17], Сара – в Париже, в квартале Маре. Оба они преуспели в том, что делают, оба сочли за лучшее не вмешиваться даже тогда, когда ты в конце июня потребовала, чтобы тебя перевезли в дом престарелых, и мне пришлось выполнить это твое требование, как ни тяжело было на душе. Я никому не сказал причины, я не имел права ее обнародовать, как нельзя обнародовать врачебную тайну. В любом случае это никого не касалось, кроме нас с тобой, и тебе бы не хотелось, чтобы они знали. Наши друзья ничего не поняли. Наших детей смутило то, что мать перебралась в такое заведение, но ни сын, ни дочка не спросили, а не надо ли чем помочь. Правда, Сириан, весь в делах, предложил заплатить кому-нибудь, кто обеспечит тебе надлежащий уход дома, а вот Саре было вообще не до того: она налегала на выпивку и выбор очередного жениха на один вечер. Они навестили тебя в интернате несколько раз, но ты заслуживала большего, чем их дежурный поцелуй. Потом они приехали – слишком поздно. Шарлотту ты не видела больше года.

Я везучий, я всегда выигрываю у Помм в «Монополию», легко нахожу, где припарковаться в Париже, и если в супермаркете закрывают кассу, то после меня, а не перед моим носом. Я встретил тебя, ты меня полюбила. Я родился под счастливой звездой, но ты унесла с собой мое счастье, и вокруг сгустилась тьма. Всю жизнь ты опаздывала: мы не успевали на самолет, на поезд, к началу спектакля в театре или к началу киносеанса, но сейчас ты впервые меня опередила. Забежала вперед. Я готов посмеяться над шуткой, которую ты со мной сыграла. В котором часу назначено веселье?