Меж двух огней - [21]

В такие минуты Лукашик, глядя в окно, со страхом ожидал, что вот-вот постучат в дверь, ворвутся в дом пар­тизаны, станут допрашивать, почему он дезертировал из армии, почему пошел служить немцам...

Он невольно искал себе оправдания, но все доводы звучали даже для него самого наивно и неубедительно. Тогда он начинал сам с собой бесконечный спор, в кото­ром пока что еще не было победителя.

А было ли в теперешней жизни Лукашика что-нибудь, чему он мог бы радоваться?

Он с горечью признавался себе, что ничего такого у него нет.

Звериная жестокость, унижение человеческой личнос­ти, абсолютное бесправие и ничтожность человека перед силой — вот что значит «новый порядок». Лукашик был не так слеп, чтобы не понять: пришли не хозяева — оккупанты.

Противно было жить, чувствовать это, видеть. Хоте­лось куда-нибудь сбежать, спрятаться, чтобы пережить лихолетье где-нибудь в затишье, а потом вернуться, когда станет спокойно на земле. А что на ней тогда будет — неважно. Лукашик чувствовал непреодолимую усталость, словно старый конь после долгой дороги.

В конце концов его воображаемый покой был нарушеа неожиданным приходом «гостей».

Лукашик, лежа в постели, перечитывал Стефенсона и уже собирался гасить лампу, как вдруг кто-то постучал в окно — единственное окно в его комнате. Он вскочил с постели и в одном белье, босой вышел в сени. Спросня кто это,— ему ответили: «Свои». Скорее машинально, чем сознательно, он отодвинул засов и нажал на щеколду. У порога стояло три человека с оружием за спиной. Один из них, стоящий у самой двери, по-русски спросил, можно ли зайти. Зашли только двое.

Лукашик пригласил их садиться, а сам начал одевать­ся, предчувствуя недоброе.

Старший по возрасту и, видимо, по чину, тот, что спра­шивал разрешения войти,— он был в кожаной тужурке и черной кубанке,— начал закуривать, поставив между коленями немецкий автомат. Второй, помоложе, невысо­кий, но, чувствовалось, сильный — поношенный солдат­ский бушлат чуть не трещал на его крутых плечах,— с интересом перебирал книги и газеты, лежавшие на столе.

— Ну, как живется, пан Лукашик? — наконец спросил старший, прикурив папиросу и затянувшись несколько раз.

Лукашика удивило, что он так уверенно называет его фамилию — будто давным-давно знает.

— Простите, я не из панов, и паном быть не собира­юсь,— несмело ответил Лукашик.

— Как же иначе: пан учитель, может, скоро и пан ди­ректор, так и до министра образования дойдет. Немцы смело выдвигают своих людей.— «Своих» он нарочно под­черкнул, бросив внимательный взгляд на Лукашика.

— Я для них не свой, как вам известно,— возразил Лукашик, смотря в темное, с черными усиками под широ­ким носом, лицо человека.

— Да, мы знаем, что вы еще окончательно не прода­лись немцам, но не можем понять, что заставляет вас слу­жить им. Я попросил бы объяснить,— холодно сказал тот.

— Чего просить? — повернулся невысокий, кинув пре­зрительный взгляд на Лукашика.— К стенке поставить, тогда сам все расскажет! — выпалил он, захлебываясь сло­вами.

«Ну вот, теперь начинается самое главное,— подумал Лукашик. — Этот тоже для виду только сдерживается. Сейчас и он покажет зубы».

Но старший все медлил. Он докурил папиросу, поискал, куда бросить окурок, и, не найдя ничего, положил его в цветочный горшок на подоконнике.

— Не горячись, Саша. Человек расскажет сам,— обра­тился он к своему младшему товарищу, и тот сразу затих.— Почему вы пошли служить к оккупантам? Неуже­ли считаете их освободителями? — он снова смотрел на Лукашика, а в голосе звучали недобрые нотки.

Лукашика обожгли его слова.

— Мне нелегко ответить вам сразу...— Лукашик умолк.

— А вы не жалейте времени. Его у нас хватает...

Присев на край постели, Лукашик силился собраться с мыслями.

— Немцы пришли сюда, как завоеватели, это ясно,— начал он, запинаясь.

— Даже ему ясно,— вставил невысокий.

Лукашик и старший глянули на него, но пропустили реплику мимо ушей.

— ...Но лично мне они не сделали ничего плохого,— продолжал Лукашик.

— Так рассуждает только шкурник,— снова вмешал­ся невысокий, не трогаясь с места.

— В ваших руках оружие, и вы можете смело гово­рить в таком тоне,— обрезал его Лукашик.

— Не обращайте внимания,— успокоил его старший.— Говорите...

Лукашик искоса глянул на невысокого, который по-прежнему стоял у стола и все копался в книжках, хотел еще раз огрызнуться, но сдержался — чего с ним спорить? Он, если потребуется, всегда докажет свою правоту.

— Предложили работу, дали кусок хлеба... Живу спо­койно... Пока что...

— А разве до войны вы были безработным? — не сдер­жался уже старший.— И жили под страхом?

— Я говорю про сегодняшний день...— запнулся Лу­кашик.

— Вот-вот! — снова начал цепляться невысокий.— Не трогай меня, и я тебя не трону! А если затронут?

— Тогда будет видно,— уклонился от прямого ответа Лукашик.

— Овечья философия,— сердито сказал невысокий.— Если б земля держалась вот на таких философах, человечество еще топталось бы где-то в средневековье.

— Скажите все-таки, что плохого сделала вам советская власть? — спросил старший.— Чем обидела?

— Сослала моих родителей,— хмуро буркнул Лукашик, глядя на свои босые ноги. Он был почему-то убежден что они, все знают, а спрашивают просто так, для вида.