Меж двух огней - [19]

По своим делам пришлось ей побывать в городе. В пер­вый раз после оккупации шла она по улицам районного центра, знакомого ей до мелочей. Валю удивило, что го­род почти не изменился, все в нем было, как и раньше. Только людей на улицах меньше, а дома, кажется, прижа­лись к земле, притихли, пряча какую-то тайну.

Валя шла медленно, настороженно и незаметно озира­ясь по сторонам. Вот обогнала ее повозка, битком набитая людьми в черных шинелях. Один из полицаев пьяным го­лосом окликнул Валю, но она втянула голову в плечи и даже не глянула на него — а вдруг это какой-нибудь зна­комый. Навстречу показался грузовик, в кузове сидели немецкие солдаты. Полицейский конвой гнал группу мо­лодых евреев с желтыми шестиконечными звездами на спинах и груди. В руках у всех лопаты и ломы.

Тут она заметила, что целый небольшой квартал — домов двадцать — был высоко обнесен колючей проволо­кой. Улица, которая вела туда, была перегорожена козла­ми, оплетенными той же проволокой, а у входа стоял поли­цай с винтовкой.

Наконец Валя вышла из узкой улочки между старыми домами и оказалась на площади. И то, что она увидела, пе­ревернуло всю ее душу. Она остановилась в каком-то оцепенении, а потом с трудом начала переставлять онемевшие ноги.

На том месте, где раньше, до войны, находилась три­буна, теперь зловеще возвышалась виселица. На толстой нерекладине, прогнувшейся посередине, висели люди. Ветер покачивал их тела, шевелил волосы на головах, и бы­ло что-то наводящее ужас в том покое, что царил вокруг.

Валя взглянула на висевшего с краю, еще совсем моло­дого, с густым черным чубом парня. В диком оскале его лица ей почудилась упрямая ненависть. Валя перевела глаза вниз и вздрогнула: на носке левого ботинка пове­шенного засохли сгустки крови, а на земле под ним обра­зовалась бурая лужа. Рядом с молодым висел пожилой лысоватый человек в сером костюме. Полное лицо почер­нело, голова беспомощно склонилась набок. Как ни изме­нила смерть облик этого человека, Валя с первого взгля­да узнала его. Это был директор их десятилетки, Василий Тодорович Старовойт... Первый знакомый, встретившийся ей в городе...

Не помня себя, прибежала тогда домой Валя. Всю ночь она бредила и металась на постели, как в жару.

Лукашик не отходил от нее ни на шаг, допытывался, что с ней, менял холодные компрессы. Он понял, что это не просто болезнь,— случилось что-то более важное.

Валя вынуждена была сказать, что ее так взволнова­ло. Лукашик удивился, а может, только сделал вид, что удивлен.

— А я думал, что-то особенное... Надо спокойнее вос­принимать неизбежное,— поучал он, сидя на краешке кро­вати и держа ледяную Валину руку в своих больших ладо­нях.— На то и война. Наберись терпения, иначе твое серд­це не выдержит, разорвется, ведь это еще начало...

Он говорил долго и нудно, Валя слушала не переби­вая, а в сердце ее разрастался гнев на этого человека, ко­торый еще недавно был ей родным и близким, а теперь на глазах становился чужим, непонятным и противным. Его слова не убеждали ее, а наоборот, разбивали те остат­ки любви и уважения, которые еще жили в Валином сердце.

Она вырвала свою руку и резко сказала:

— Замолчи!

Лукашик умолк, только брови его тревожно взлетели вверх, а глаза сделались круглыми и холодными и смотре­ли на нее с тупым упрямством.

— Я знаю, ты хочешь уйти от меня,— процедил он сквозь зубы.— Но скажи, что я сделал тебе плохого? Что?

Валя молчала.

— Что так любил тебя?

Снова молчание.

— Что как мальчишка вымаливал у тебя ласку?

Молчание.

— Что в этом пекле думал только о тебе?

Вале показалось, что Лукашик всхлипнул. Но этот звук, что так магически действовал на нее раньше, и иск­ренние слова теперь уже не имели над ней власти. В гру­ди ее росло негодование.

— Замолчи,— со стоном проговорила она.— Ты мне противен.

Лукашик медленно встал и, чуть переставляя ноги, подошел к окну.

— Ну хорошо,— сказал он сам себе, и в голосе его по­слышалась угроза.

9

Лукашик остался учительствовать в той же подлесейской школе, где работал до войны.

Бургомистр, видимо, уже хорошо проинформирован­ный о Лукашике, вызвал его однажды к себе для офици­альной беседы. Он говорил, что надо создавать «белорус­скую интеллигенцию», которую Советы не создали за двадцать с лишним лет — вся она стала насквозь больше­вистской, насквозь интернациональной, а про свои нацио­нальные интересы совершенно забыла...

В конце он дал понять учителю, что им известно его, Лукашика, прошлое: высылка родителей, разрыв с чуж­дой, как он говорил, средой; известен его отказ воевать против немцев; наконец, сам приход Лукашика сюда, в не­мецкое учреждение,— свидетельство его честности и ло­яльности.

Лукашик кивал головой, показывая, что понимает бур­гомистра, и рассматривал его — худого, кособокого челове­ка, которого немцы неизвестно где выкопали.

Когда он сообщил Вале, что остается работать в немец­кой школе, она вскипела. Тогда Лукашик спросил; а что же ему делать, может, идти в полицию? Она глянула злы­ми глазами и, будто отрубая каждое слово, сказала, что от него можно ожидать еще худшего. Лукашик замахнулся на нее, но ударить не посмел.