Мейерхольд: Драма красного Карабаса - [100]
Можно, конечно, посчитать первый блин комом (практически Маяковский так и сделал), но в этом «коме» содержалась действенная и позитивная претензия. Провокативная, радикально-переворотная НОВИЗНА… Люди явились и отреагировали на нее. Отреагировали по-разному. Кто недоуменно, кто растерянно, кто здраво, кто восторженно, кто холодно, кто брезгливо. Но все же это было активной реакцией. Реакцией на невиданное, на негаданное и нежданное, но по-своему значительное. И можно не сомневаться, что приобщение к нему было надежно схвачено исторической памятью первых исполнителей и свидетелей.
У Эрнста Толлера, немецкого драматурга, была пьеса, запоминаемо и крылато названная «Гоп-ля, мы живем!». И Мейерхольд, и Маяковский в то смутное, кровавое, судорожное время громко крикнули во всеуслышание: «Гоп-ля, мы живем!» Вот это и было «тем самым».
(Признаюсь, что я допустил маленькую неточность: спектакль с анкетами был на год позднее. Это была вторая авторская редакция. Но сути это не меняет.)
А затем у Мейерхольда случилась пауза. Довольно долгая и неприятная. Девятнадцатый год — тот, что шел «по военной дороге, в борьбе и тревоге», — «призвал» его… нет, разумеется, не в армию. Однако дело было именно в той Гражданской войне, которую Мейерхольд поначалу игнорировал…
Весной, в конце мая, он по совету врачей вылетел в Ялту — у него оказался туберкулез плечевого сустава — и обосновался в санатории Красного Креста. По-видимому, подлечившись, он собирался поехать в Новороссийск, где с 1914 года жила с мужем его старшая дочка Маша. Она была хронически нездорова и могла жить только на юге. Когда после революции в Петрограде начался голод, она позвала к себе всю остальную семью. Наверно, Мейерхольд рассчитывал навестить их. Но началась Гражданская война, в мае Новороссийск был захвачен Добровольческой армией Деникина и оказался отрезанным от советского Крыма.
После голодной и холодной столицы Мейерхольд комфортно проводил время — ходил на процедуры, гулял по знакомым улицам, валялся на пляже, объедался деликатесами (в Крыму была добротная старая жизнь), часто навещал театр. Кругом было много приятелей и знакомых, бежавших не только из Петрограда — бежали также из Первопрестольной, где ситуация была немногим лучше. Его наперебой расспрашивали — и не только про коммунальные бедствия и нищету. Спрашивали про новую власть. Он бодро отвечал: «Все в полном порядке! Нужно скорей возвращаться и работать». Интересно, что, агитируя друзей-приятелей, он, в сущности, никого не обманывал. Он признавал: бытовая жизнь действительно в расстройстве, но это, по его мнению, было краткосрочной проблемой. Зато искусство и конкретно театр находились на подъеме. И ведь правда: успешно творили старые мастера, множились и развивались домашние студии, объединения, кружки, театрики. Власть искренне и по мере сил поощряла смелые порывы самодеятельных движений. И самое главное, зрители стихийно поддерживали этот энтузиазм. Разумеется, весь этот театральный расцвет сосредоточивался в основном в столицах, но и провинция улавливала его. И этот расцвет не был минутным энтузиазмом. В нем определенно ощущалась некая вдохновенная оптимистичная реакция на голод, войну, нищету — ощущалась упрямая подвижническая убежденность.
Небывалый сумбур воспринимался не как издержки революции, а как ее передовое и продуктивное следствие…
Но спокойная жизнь в Крыму внезапно закончилась — по крайней мере для Мейерхольда. 18 июня в районе Коктебеля высадился авангард белой армии под командованием генерала Якова Слащева (прототип главного героя булгаковского «Бега»), и уже через несколько дней белые захватили Ялту и весь Крым. В санаторий явился офицер-контрразведчик и после долгого собеседования с врачами взял с Мейерхольда подписку о невыезде из Ялты без разрешения коменданта города. Режиссер подозревался в шпионаже в пользу большевистской Москвы. Конечно, пребывание в Ялте стало опасным, и с помощью друзей, нанявших турецкую фелюгу, Мейерхольда морем переправили в Новороссийск.
Не без труда разыскав семейство дочери, Мейерхольд стал в целях безопасности отсиживаться дома, изредка лишь появляясь на городских улицах. К несчастью, он наткнулся на своего старого знакомого, адвоката и литератора Бобрищева-Пушкина. Последний ничего не знал о большевистских симпатиях режиссера и опубликовал в местной газете невинную заметку под названием «Приезд Мейерхольда». Когда же ему объяснили, что к чему (нашлись-таки «друзья»-доброхоты), появилась другая заметка того же автора, где возмущенно говорилось о «небезызвестном большевистском эмиссаре Всеволоде Мейерхольде» и о «большевистской заразе», проникшей в город благодаря ему. Так в конце сентября Мейерхольд попал в новороссийскую тюрьму. Это грозило уже не эфемерным наказанием. Друзья Мейерхольда нашли хорошего адвоката, и тот добился, чтобы арестанта выпустили на поруки. Однако дело не закрыли, а передали в судебно-следственную комиссию при черноморском губернаторе. Тем временем в борьбу за режиссера активно включился близкий друг его, композитор Михаил Гнесин, живший в то время в Ростове — именно там размещался главный штаб Деникина. Гнесин стал искать пути к «самому», то есть главнокомандующему, но тут, как на грех, в дело вмешались екатеринодарские актеры. Они умоляли в своем ходатайстве простить знаменитого режиссера, который волей-неволей вынужден был служить под гнетом большевиков. Шел декабрь месяц, Деникин был раздражен неудачами на фронте и написал в сердцах на актерском ходатайстве категоричное «судить». Это значило военно-полевой суд, который довольно часто отправлял подлинных и мнимых большевиков на виселицу.
