Метелло - [92]

Накануне вечером, едва завидев солдат, они без оглядки бросились бежать. И вот после целого дня, проведенного в городе, они вернулись домой голодные и поужинали панцанеллой, стараясь не смотреть в глаза жене и детям, когда делили еду.

— Может быть, завтра приступим к работе, — говорили они.

Им ничего не было известно ни об аресте Дель Буоно, ни о том, что Аминта попал в больницу. Знали лишь, что некоторые не вернулись домой вместе с ними. В Ринчине не вернулся Олиндо, а в Галуццо — Фриани. И, уж конечно, никто из них не сомневался, что около строительных площадок их будут поджидать сторонники продления забастовки. Неужто они опять потеряют голову, как вчера вечером? Ведь обо всем уже было переговорено, все было ясно. Но поскольку правда никогда не бывает одна, она предстала перед ними в трех ликах.

Была правда Аминты.

Была правда Олиндо и Немца.

И была правда Дель Буоно.

Выбрать было нетрудно, надо было только прислушаться к голосу рассудка: то, что говорил Немец, было «самым рассудительным и самым человечным».

Они шли к строительным площадкам, словно гонимые взглядами оставшихся дома жен и детей, — взглядами, которые, как множество маленьких кинжалов, толкали их в спину. Но когда они достигли перекрестка у Понте-Россо и утро пришло на смену заре, их твердая решимость натолкнулась на неожиданную действительность. Здесь их прежде всего ожидало известие об арестах, потом объявление, обнаруженное ими у входа на стройку, затем солдаты и полицейские и, наконец, штрейкбрехеры, которые опередили их и стояли на участке. Речь шла уже не о том, чтобы подписать безоговорочную капитуляцию — к этому, как и к присутствию солдат, они были готовы. Но от них требовали, чтобы они признали справедливыми и законными не только тарифные ставки, но и арест Дель Буоно, Леопольдо и других и, возможно, даже их осуждение. Они должны были также согласиться с закрытием Палаты труда, с увольнением и выдачей «волчьих билетов» представителям строек, то есть тем, кто больше всех рисковал в конфликте с хозяевами.

Возможно, что каждый из них, будь то крестьянин или горожанин, столкнувшись в одиночку с этими фактами, проглотил бы обиду и пошел на безоговорочную капитуляцию. У каждого бывает своя ночь в саду Гефсиманском. Сотни раз в жизни человека поет петух, и мы не всегда замечаем это. Но группы пикетчиков остановили их перед стройками. Возобновились споры, послышались слова одобрения и протеста. Когда десятники подали сигнал начала работы, забастовщики подошли поближе и прочли объявление. Они читали, вернее, один читал вслух для всех, а солдаты, подчиняясь скорее инстинкту, чем приказу унтерофицера, двинулись к входу, словно хотели окружить рабочих.

Тогда, вместо того чтобы идти вперед, рабочие от страха попятились назад.

На строительной площадке Бадолати полицейский комиссар в котелке оперся на трость и сказал рабочим:

— Проходите по одному, инженер ждет вас в конторе. Кто не умеет расписываться, может поставить крестик.

Он вытащил из кармана лист бумаги.

— Салани, Липпи, Доннини здесь? — спросил он.

Воцарилась такая мертвая тишина, что слышно было, как муха пролетит. Дальше все разыгралось как по нотам. Каменщики отступили к насыпи, и само собой получилось, что они выстроились в ряд, а Метелло и старый Липпи оказались в центре. Солдаты смотрели на унтер-офицера, который стоял, широко расставив ноги, крепко упираясь каблуками в землю.

В этой звенящей тишине маленький Ренцони все ждал, что вот-вот загудит шмель.

— Нет ни одного из трех? — снова спросил комиссар.

Даже Криспи не отважился вмешаться и за спинами агентов проскользнул в контору.

Олиндо и семеро его товарищей сбились в кучу перед общежитием и, навалившись друг на друга, наблюдали за этой сценой. Немец скрестил руки на груди и жевал стебелек.

— Долго мы будем в игрушки играть? — сказал комиссар, но не повысил тона.

У него был глухой, враждебный голос человека, уверенного в том, что он внушает страх. Вероятно, он был не южанин, а лигуриец или пьемонтец. Метелло казалось, что он узнает комиссара: это был тот самый голос, который он услышал, когда впервые попал в полицию на следующий день после исчезновения Бетто. И вызывал он не страх, а чувство протеста.

— Вы не слышали моего вопроса? — Взяв трость под мышку, комиссар подошел поближе к рабочим, сгрудившимся у насыпи.

Только тогда Метелло ответил:

— Доннини здесь нет, он в больнице. Об этом вы должны бы знать.

— Я знаю, что вы сами его туда отправили. Может быть, как раз ты. Как тебя зовут?

— Салани Метелло.

— Отлично, один есть! Где же еще один? Здесь?

— Конечно, здесь! — воскликнул старый Липпи. Он сделал движение вперед, и Метелло вынужден был сжать ему локоть, чтобы старик не сказал лишнего.

Через несколько минут на пороге конторы появился инженер в сопровождении Криспи и Нардини. Инженер был в своем обычном костюме — в пиджаке из альпака и фланелевых брюках. Соломенная шляпа была сдвинута на затылок. Бадолати жевал окурок сигары, и его лицо, загоревшее на току во время молотьбы, было таким мрачным, каким рабочие никогда его не видели. Потом говорили, что он был похож на раненого быка, еще крепко держащегося на ногах посреди арены, «точь-в-точь, как в тот раз, когда приезжие испанцы показывали бой быков на Марсовом поле». Казалось странным, что он не вооружен. Не менее странным показался и его примирительный тон в тот момент, когда агенты уже были готовы арестовать Метелло и старика Липпи.