Метелица - [60]

— Чего рассказывать… — Лапицкнй вздохнул, взял зачем-то свой картуз, помял в руках и положил обратно на соседний стул. — Сначала договоримся, Илья Казимирович. Лето уйдет на строительство, мне сейчас нужны средства, потом будет поздно. Так что давайте сразу решим.

Чесноков весело рассмеялся:

— Да будет вам школа! — Он тут же принял серьезный вид и добавил: — Голодать станем, а детей будем учить. Тяжело, слов нет, все отдаем фронту. Но помяните мое слово: никакая война, никакой мор не помешает нашему делу. — Он почувствовал, что говорит с пафосом, и улыбнулся по-домашнему. — Ну, давайте о себе.

Получив заверение насчет школы, Лапицкий успокоился, расслабясь, откинулся на спинку стула, и лицо его подобрело.

— Да живем, Илья Казимирович, как и все. Метелицу спалили, вы, наверное, знаете. Батя мой еще крепится. Вы знали Маковского, председателя нашего, потом — командира отряда? Погиб он при нападении на липовскую комендатуру.

— Вы держали с ним связь? — спросил Чесноков с интересом.

— Да, связь с отрядом была. Помните коменданта Штубе?

— Как же, помню.

— Нашел-таки свой конец, сволочь! Поздновато, правда, успел натворить. Те дети, у которых кровь брали…

— Да-да, что же с ними, как они? — спохватился Чесноков, досадуя, что не он первый вспомнил о детях. Ведь с этого вопроса и надо было начинать. Но Лапицкий, кажется, не заметил его забывчивости.

— Плохи они, Илья Казимирович. С виду как будто все хорошо, но бывают странности: неожиданное помутнение и потеря памяти. А потом опять нормально. Я расспрашивал их, как это происходило, и, знаете, мне кажется, у них не только кровь брали.

— Неужели? А что же?

— Делали им какие-то уколы. Подозреваю — прививки. Экспериментировали… — Лапицкий скрипнул зубами и умолк. Лицо его сделалось землистым и каким-то уродливо-страшным.

— Фашисты проклятые! — выругался Чесноков, чтобы хоть как-нибудь поддержать и успокоить Лапицкого.

— Теперь я даже убежден, что они проводили какие-то эксперименты, — продолжал Лапицкий сухо и отрывисто. — Штубе проговорился, точнее, говорил, но я тогда не понял и не придал значения его словам. Болтал, как обычно, о цивилизации, о прогрессе, но вот врезалось: «Детей мы использовали в высших целях научной медицины», еще и повторил: «Ничего страшного не произошло — простой медицинский эксперимент, какие проводят в любой клинике». Я думал, заговаривает зубы, а он даже не находил нужным скрывать своих дел. Теперь все ясно и… жутко. Знаете, иногда до того жутко — волосы на голове шевелятся.

Рассказ Лапицкого озадачил Чеснокова. Он слушал надорванный, с хрипотцой, голос учителя, думал о детях — что для них можно сделать, но почему-то неотступно вертелась мысль о Маковском, об отряде. Он еще не понимал, зачем ему партизанский отряд, но эта мысль мешала по-настоящему глубоко воспринимать страшный рассказ о немецких экспериментах над детьми.

— С ними надо что-то делать, — заговорил Чесноков. — Показать врачам, непременно. Я займусь этим, дожидаться конца войны нельзя. — Он привычно постучал подушечками пальцев по столу. — Те дети сироты?

— Шестеро из них. Трое метелицких.

— Надо устроить.

— И не думайте, Илья Казимирович. Они уже прижились в новых семьях. Бабы не отдадут их — усыновят. Я спрашивал.

— Но — к врачам непременно.

Лапицкий задвигался, взял картуз, словно собрался уходить.

— Вы что, уходите? — заторопился Чесноков. — Не отпущу, не отпущу, Тимофей Антипович. Мы еще и не поговорили толком. Так при каких обстоятельствах, вы говорите, погиб Маковский?

— Маковский? — переспросил Лапицкий задумчиво. — Да тогда же, при нападении на комендатуру, когда и Штубе прикончили. Понимаете, у них оплошка вышла. Даже не оплошка — просто не повезло. Перед налетом на гарнизон в Липовку прибыл карательный отряд Гартмана, о чем они и подозревать не могли. Знаете этого вешателя? Он здесь, в Гомеле, был.

— Знаю, знаю, — охотно отозвался Чесноков.

— О карателях я узнал только вечером, сразу же послал отца в отряд предупредить. Да поздно. Вот они и напоролись. Отряд уцелел, в ту же ночь ушел из своих лесов и соединился с отрядом Кравченко. Об этом отряде вы должны знать.

— Да-да, Кравченко в чечерских лесах действовал.

— Да нет. — Лапицкий взглянул на Чеснокова, и тот понял, что допустил ошибку. — Насколько мне известно, Кравченко был под Добрушем.

— Вполне возможно, — ответил Чесноков с невозмутимой улыбкой и ругнул себя: «Простофиля!» — Отряды ведь не стояли на месте, все время петляли по лесам, потому-то и были неуловимы.

В ту же минуту он понял, почему заинтересовался Маковским, отрядом и вместе с ними самим Лапицким. Ведь через этого сельского учителя он сможет узнать о действиях партизан, названия отрядов, имена командиров гораздо точнее и обстоятельней, чем от других, которые и сами-то знают понаслышке. А такие знания сейчас для Чеснокова — капитал. Хоть недвижимый, но капитал, который всегда сможет пригодиться. Нет, Лапицкого нельзя упускать, когда еще выпадет такой счастливый случай?

— А вы с кем держали связь, Илья Казимирович? — спросил неожиданно Лапицкий.

Этот вопрос на какое-то мгновение напугал Чеснокова и поставил в тупик. Но вместе с тем он понял, что Лапицкий, как и другие, верит в его связь с подпольем. Разубеждать Лапицкого сейчас уже поздно, да и стоит ли? Тогда учитель может замкнуться в себе и ничего не рассказать. Убеждать же его в чем-то несуществующем, обманывать Чесноков не может, это не в его правилах. Идеальный выход из любого положения, по его твердому убеждению, — держать людей в неведении: и не пятнаешь себя обманом, и оставляешь им возможность верить. Это вообще, а в данном случае так ли необходимы Чеснокову знания о партизанских делах? За них не купишь ни выпить, ни поесть, ни сережки для Машеньки. А с другой стороны, всякое знание — капитал, значит, выигрыш чистый. И только дурак может отказаться от выигрыша у неумелого банкомета.