Метелица - [178]

Наковыряли мелочей, насобирали мусора, а главного-то не хотят замечать, тут у них на глазах слепота куриная. Неужели и секретарь не понимает, что главное в другом — в результатах, в показателях, черт возьми, а не в шелухе семечной. Эк словечко — «издержки». Шелуха, какие там издержки!

— Карьеров у нас много, всем хватает, — сказал он наконец. — А мой стиль руководства, смею надеяться и утверждать, оправдал себя в самые грозные годы и сейчас оправдывает. Менять не намерен. Что же мне, распустить людей, чтобы они план сорвали? Вы же меня потом вызовете и будете снимать стружку за невыполнение.

— Верно, вызову.

— Ну вот и весь разговор о стиле, — крякнул удовлетворенно Челышев. — Я так понимаю, что вы хотите обсудить заводские дела. Комиссия, как мне кажется, наковыряла мелочей, шелухи. И не заметила, что пятый год — пятый! — переходящее знамя района у меня.

— У завода, — поправил Кравчук.

— Конечно, у завода. Не ловите на слове, — буркнул Челышев.

— Когда бы эти слова не переходили в дело…

— Наши дела на виду.

— На виду, знаю, — кивнул секретарь. — Но суть ведь в том, что сейчас мы говорим не о заводе, а лично о вас.

Челышев поглядел удивленно на Кравчука — не оговорился ли? Было странно и непривычно слышать, как единое целое расчленяют надвое. Он не представлял себя без завода, как и завод без себя.

Это не укладывалось в голове, было неверным по существу, потому как Челышев буквально вынянчил завод, словно малое беспомощное дите, вырастил его и поставил на ноги. С нуля, считай, начинал. Гохмонская печь — сердце заводское — была разрушена, вытяжная кирпичная труба взорвана бегущими с белорусской земли фашистами, все гамовочные сараи и сушильные сожжены вчистую, жилья никакого… В общем, пустырь в развалинах, перемешанных с пеплом. Да и директором ли он приехал на завод? Лишь формально — директором, а на самом деле — начальником строительства. Кто знает его бессонные ночи, кто видел, как он пригоршнями глотал всевозможные лекарства, только чтобы не свалиться, не оставить завод без присмотра? Никто не видел, никто не знает, кроме Степаниды. Разве не мог Челышев подыскать местечко поспокойнее, работу полегче? Не просил — сами предлагали. Предлагали, но он отказался, как отказался бы и сейчас, и в любое другое время. Его партийная совесть, его долг тому порукой.

Как же он может, этот Кравчук, совершенно новый человек, разделять неразделимое — завод и Челышева, который сам, на своих собственных руках, можно сказать, вынес этот завод из пепла и грязи, сделал одним из лучших в районе! Нет, не укладывается в голове такое. Невозможно вести речь о директоре и умалчивать о заводе — о его делах и достижениях.

Об этом он и сказал безо всяких душевных сомнений, даже с некоторой гордостью:

— Мне странно, Андрей Владимирович, что вы говорите обо мне, отбрасывая все заводские успехи. Я поставил этот завод на ноги, я лично с двумя-тремя помощниками. И мне вовсе не совестно произносить это «я». Не со-ве-стно! — повысил он голос.

— Значит, не поняли, — сказал Кравчук с прежним спокойствием, разве что с едва заметным сожалением. — Комиссия проверяла не результаты, не итоги — они-то нам известны, — а способы их достижения. Не что, а как. Разница существенная.

— Ну-у, это уж кто как умеет, вопрос второстепенный. Потому я и говорю, что комиссия подошла не с той стороны.

— Вы убеждены, что это второстепенный вопрос? Твердо убеждены?

Челышев взглянул на секретаря с любопытством: что же он — проверяет его, прощупывает, экзаменует? Если так, то это возмутительно, молод еще проверять ветеранов, Челышев сам кого хочешь проэкзаменует. И если он никогда не занимал секретарского кресла, то только потому, что производственник.

— Да, убежден, — ответил он. — В конце концов, цель оправдывает средства. Этим мы жили и достигли немалого. Что же касается моих огрехов в работе, то я готов за них отчитаться и, если надо, ответить. Я не привык увиливать, если в чем-то допустил ошибку. Не ошибается тот, кто не работает.

Кравчук слушал его внимательно, но с каким-то равнодушием. Оскорбительным равнодушием, словно видит своего собеседника насквозь и знает заранее, что тот скажет. Может быть, Челышеву это только показалось, потому что он сам не понимал секретаря, не мог найти с ним общего языка и оттого нервничал, был настороженным и подозрительным. В словах Кравчука он уловил знакомые нотки, примерно так рассуждал его бывший инженер Левенков — либералишко, слюнтяй. Но Левенкова можно было и одернуть, чего не сделаешь с секретарем райкома. Однако и поддакивать ему, если только это не игра, не прощупывание, нет никакой возможности. Принципиально невозможно.

— Ну, а как быть с таким, например, положением: цель, достигаемая неправыми средствами, не есть правая цель? — спросил Кравчук, уставясь на него немигающим взглядом.

Челышев не помнил, чьи это слова, да и вспоминать не хотел. Он знал другие, проверенные в деле, прошедшие огонь и воду. Не одним десятилетием проверенные положения.

— Всякому положению свое время, — ответил уклончиво.

— Вот и хорошо, попытаемся жить по-другому, согласно времени.