Метелица - [177]

— Челышев? Онисим Ефимович? Здравствуйте, — протянул руку секретарь. — Вот и познакомимся поближе. — Он указал ему на стул и сам вернулся на прежнее место. — Как здоровье?

— Какое здоровье в мои годы, Андрей Владимирович! Скриплю помалу.

— Да-да, понимаю, устали. Годы — не шутка. Сколько вам?

— Пятьдесят девять скоро, — ответил Челышев и насторожился, досадуя за необдуманно высказанную жалобу на годы. При чем тут его здоровье и годы? Куда гнет Кравчук?

— На покой не тянет?

Вот и ясно, куда гнет. Не ожидал Челышев такого начала разговора — слишком уж откровенное предложение подумать о пенсии. Ну нет, шалишь, завода он никому не отдаст.

Челышев шевельнул усами и произнес хмуро, стараясь придать своим словам как можно больше строгости:

— Такие, как я, на покой не уходят.

— Почему же?

— Такие падают на ходу.

Хотел сказать естественно, по-деловому, но прозвучало с пафосом. Он это понял по дрогнувшим в едва приметной улыбке губам Кравчука и разозлился. Разозлился на себя за то, что сразу же, с первых слов, стал ошибаться перед молодым, по существу, не оперившимся еще секретарем, и на него — за самонадеянную ухмылку. Вон ты какой, новый секретарь, круто забираешь, не по годам, не по заслугам.

— А какая в том необходимость — падать на ходу?

— Необходимость?

— Ну да. Что заставляет?

— Моя партийная совесть заставляет, — проворчал Челышев, окончательно поняв, что общий язык с секретарем найти будет нелегко.

— Да-да, партийная совесть… — произнес Кравчук задумчиво, щурясь и сверля Челышева своими блестящими глазами. — Только смотря как ее понимать. Тут мне доложили о результатах проверки вашего завода…

— А зачем она понадобилась? Наши показатели известны.

— Жалоб много, Онисим Ефимович. Жалоб на вас.

— Ах, жа-алоб, — протянул Челышев скептически и доверительно поглядел в глаза секретарю, дескать, мы-то с вами знаем цену этим жалобам. Однако тот не принял его доверительности, отвел глаза в сторону. — И кто эти обиженные? Лодыри, конечно, и разгильдяи?

— Люди, товарищ Челышев. Рабочие люди.

Стало ясно, что секретарь не назовет имен жалобщиков. Это означало недоверие к нему, к директору. Так он понял. С Иваном Даниловичем было по-другому. Он сначала выслушивал руководителя, а затем только его подчиненных. Этот же заходит с другой стороны. Обидно, оскорбительно заходит.

— Я в партии с шестнадцатого года, — жестко произнес Челышев и метнул колкий взгляд на секретаря, недвусмысленно давая понять, что он в те времена еще барахтался в пеленках. — Я около трех десятков лет руковожу предприятиями. И мне не верят?

— Откуда вы взяли, что не верят, — невозмутимо пожал плечами Кравчук. — Просто есть служебный этикет или, если хотите, правило, при котором руководитель не должен знать тех, кто на него жалуется. Неужели это для вас новость?

— Нет, не новость. Только этикеты хороши на балах, а не в серьезном деле.

— Не скажите, не скажите, — улыбнулся секретарь. — Практика ложной доверительности порочна. Глубоко порочна и закоренела. Надо изживать.

«Эка замахнулся! Красиво говоришь, красиво одеваешься, и зубки ровные, красивые — надолго ли хватит?» — подумал Челышев и спросил:

— Так в каких смертных грехах меня обвиняют жалобщики? — Он умышленно повторил это слово — «жалобщики».

— Во многих, — посерьезнел Кравчук и стал перечислять, загибая пальцы на руке: — В нарушении финансовой дисциплины, закона о восьмичасовом рабочем дне — я имею в виду манипуляции с гудками, — в игнорировании своих подчиненных, нетерпимо грубом отношении к людям, в зажиме — опять-таки незаконном — частного строительства, ну и так далее. Вы сами знаете не хуже меня, в чем вас можно обвинить. Одним словом — в стиле руководства. — Он резко распрямил согнутые пальцы. — Да, кстати, вы что же, действительно носите с собой милицейский свисток? И что это там у вас за карьер, в котором запрещено купаться и удить рыбу всем, кроме вас?

Челышев выругался про себя и полез в карман за папиросами. С Иваном Даниловичем он привык держаться на одной ноге, не собирался менять этой привычки и с новым секретарем, тем более что секретарь-то ему в сыновья годится. Неторопливо закурил, обдумывая ответ, затянулся дымком. Оказывается, проверяли не только завод, но и его. Все вынюхали, все отметили, каждую пустяковину. Вот именно, пустяковину, мелочь.

Ну да, есть у него карьер, в котором Челышев не разрешает баламутить воду сосновской ребятне. Маленький старый карьер-озерцо, достаточно глубокий и заросший по берегам молодыми деревцами. Ну и что, спрашивается, что из этого? Карьеров на заводе вдоволь на всех — купайся-полоскайся, стирай белье и уток разводи. Что им, мало? Да нет, не мало, и все это понимают. Понимают также и то, что не пристало директору завода красоваться телешом перед мальцами-сопливцами, перед молодыми девчатами-резальщицами. Не в его положении и возрасте делать это. Так что ж, выходит, директору и ополоснуться в летнюю жару нельзя?

Грамотные стали, понимаешь! Жалобы научились строгать. Свисток им не по нутру. А что имеет Челышев взамен? Рассыльных держать он себе не позволит — каждая заводская копейка на учете, адъютантов тоже не предвидится. Вот сидит Кравчук за широким столом — и телефончик, да не один, под рукой. А где они у Челышева? Что он может, кроме свистка-тюркалки?