Метелица - [180]

— Стой!

Шофер остановил машину и вопросительно взглянул на своего директора.

— Поворачивай, — приказал Челышев.

— Забыли чего в райкоме?

— Нечего там забывать. Поворачивай.

Никола, привыкший к резким переменам в челышевских решениях, безропотно развернул машину.

— А куда поедем?

— В Гомель.

— В Го-омель?

— Ты что, оглох? — взорвался Челышев. — В Гомель! Давай рули.

Он понимал недоумение шофера — машина была загружена хлебом, его ждала Маруся Палагина, ждали все в Сосновке. После обеда бабы, как обычно, соберутся у магазина…

«Невелики бары, понимаешь! К вечеру вернемся, — подумал он с неприязнью и пробудившейся вдруг злостью к тем, поджидающим свежий хлеб. — Языкастыми стали, вот пускай и почешут…»

Челышев еще не решил, куда именно в Гомель, к кому ехать, знал только, что ехать надо. И как это он так быстро поддался Кравчуку, этому выскочке? А ведь поддался, сник в последний момент. Ну нет, шалишь, секретарь, Челышев и не таким рога обламывал. Его знают и помнят заслуги — трудовые и революционные. И революционные, черт возьми! Это не красивое словцо, это его кровное и святое. Заводчане не случайно прозвали Каторжанином.

Но куда ехать, в управление? Однако оно никакого влияния на райком не окажет, да и управляющий не тот человек, чтобы осмелиться на конфликт. У того нос по ветру. А ветер нынче повернулся, дует наперекор, в лицо Челышеву, засыпая ему глаза колким песком. Нет, в управлении делать нечего, надо прямо в обком. В обком, и никуда больше. Кравчук — либерал, это ясно, с этим и ехать.

Челышев принял решение — и на душе у него полегчало. Теперь есть, по крайней мере, какая-то определенность, есть цель. Вот что главное — цель есть. А с ней все проще и яснее. Цель — это единственное, ради чего стоит действовать. Да и жить, в конечном счете.

«Жить без оправданий средств целями, — вспомнил он слова Кравчука. — Слюнтяйство! Если поминутно оглядываться на эти самые средства, то и на шаг не продвинешься. То нельзя, это невозможно… Ну и тыр-мыр, и завязнешь в сердобольности, как в сладком тягучем меду. Нет, Кравчук, это жизнь парниковая, с канарейками на ветках, там и о средствах можно пощебетать. Вот именно, щебетать и прохаживаться, а не идти, шагать… К цели, да-да, к той же самой цели шагать, понимаешь!»

Убеждения Челышева были непреклонны, потому он и решил ехать именно в обком. Жаль только, что Петра Григорьевича в Минск перевели, с ним они знакомы лично, к нему и на прием можно было попасть вне очереди — время не терпит. Ну да что поделаешь, заведующий промышленным отделом тоже имеет влияние и власть, лишь бы захотел вмешаться. Человек он осторожный, сплеча рубить не умеет и не любит «давить» на райкомовцев. Это хуже.

Чем ближе он подъезжал к обкому, тем больше утверждался в своей правоте. И даже улицы городские способствовали этому. Всякий раз, бывая в Гомеле, он пристально всматривался в каждый новый дом, определяя, не его ли кирпич в этих стенах, и, если это было так, наполнялся гордостью за свое дело — значительное, остро необходимое людям. Пустыри помалу исчезали, на них вставали здания, и в каждом — частица его труда, значит, и его самого. Он чувствовал с ними родственную связь, они помогали ему держать завод на должной высоте, а рабочих — в необходимой строгости.

С таким убеждением Челышев и вошел в кабинет Лабудинского — заведующего промышленным отделом. Тот хорошо его знал и принял без лишних формальностей.

— И что вас привело к нам? — спросил Лабудинский. — С райкомом не поладили?

Было ясно, что он в курсе всех дел — и о проверке завода знает, и о предстоящем бюро.

— Я-то поладил, да со мной не хотят. Новая метла, так, что ли, понимать? — сказал Челышев и прокашлялся.

При Лабудинском он обычно не стеснялся в выражениях, и тот никогда не делал замечаний, принимал и грубоватость, и самоуверенный тон. Но сегодня почему-то остался недоволен:

— Для начала, Онисим Ефимович, давайте-ка будем выбирать выражения.

— Ну-у, если так…

— Да-да, так, — подтвердил заведующий. — С материалами, как вы догадываетесь, я знаком. Бюро, конечно, состоится.

— И вы одобряете? — Челышев вскинул бровь и насторожился.

— Как вам сказать, — замялся на мгновение Лабудинский. — Обсуждать работу директоров — право райкома.

— Я не только директор, но и коммунист. Так что давайте напрямую.

— Хорошо, будем напрямую. Так вот, своего мнения Кравчуку я навязывать не стану. В дела бюро вмешиваться не могу и не хочу. Думаю, что решение, каким бы оно ни было, останется без изменений.

— Так, — выдавил Челышев, едва сдерживая прущее изнутри негодование. — Получается, значит, что старых работников побоку. Сделали свое, накатали, та-аскать, ровную дорожку, а ходить по ней молодым.

— Ну, зачем же так сразу? — покривился в улыбке заведующий. — Бюро объективно разберется, взвесит все «за» и «против»… Отменить заседание нельзя, поймите, — сказал уже мягче. — Много фактов против вас, вот в чем дело.

— Да каких фактов? Каких фактов? Нащипали, надергали — и это факты? Либерализмом тут попахивает, вот что, — не выдержал Челышев. — Кравчуковским либерализмом!

Он ждал, что Лабудинский прицыкнет на него за такие слова, потому как обвинять секретаря райкома в либерализме — дело нешуточное, тут нужны веские доказательства. Но заведующий, только что сделавший замечание по поводу «новой метлы», вдруг повел себя иначе.