Метамодерн в музыке и вокруг нее - [28]

.

Прокручиваемая лента напоминает бесконечный водный поток, но если на берегу реки человек еще больше ощущает себя живущим, противопоставляя себя ровному течению реки как метафоры времени, то на берегу информационного потока человек ощущает себя, наоборот, выхваченным из него, вырванным из самого бытия.

Событие, являющееся лишь поводом, или заготовкой для поста, жизнь, разворачивающая себя исключительно в ленте соцсети: просматриватель ленты всегда меланхоличен. «Грех acedia» – грех «отстранения от реальности, свойственной лени и меланхолии»[159] – так раньше называли этот сорт меланхолии, переродившейся сегодня в меланхолию скроллинга.

Третий вид меланхолии – меланхолия пролиферации. Пролиферация – это разрастание умершей плоти; непроизвольное разрастание системы, которая умерла, но продолжает судорожно воспроизводить саму себя. Бодрийяр считал, что современный университет и современная библиотека – это пролиферация: «обмен знаками знания в Университете между „теми, кто учит“ и „теми, кого обучают“ с определенного времени всего лишь сговор, сопровождающийся горечью безразличия»[160].

Привычные и казалось бы незыблемые институции – университет, библиотека, музей – не только зачастую подменяются своими онлайн-аналогами, но и в принципе превращаются в объекты для выставления в социальной сети, уравниваясь в правах с любым другим поводом для выкладывания и теряя свое онтологическое основание. «Тональность меланхолии, связанной с самой системой, меланхолии неизлечимой и за пределами всякой диалектики. Именно она становится сегодня фундаментальной страстью»[161].

Меланхолия пролиферации – это меланхолия «конца света, которого никто не заметил»[162].

Прецессия симулякров, по Бодрийяру, порождает похожее на ленту Мёбиуса состояние политики, экономики, культуры – пространство, где все неуловимо и в то же время фатально искривлено, и которое при этом невозможно как-либо «разрубить», «взорвать» или «перевернуть»: «Конъюнкция системы и ее крайней альтернативы, словно двух сторон кривого зеркала, „порочная“ искривленность политического пространства, отныне намагниченного, кругообразного, реверсивность правого и левого, искривление, которое выступает злым гением коммутации»[163]. И даже: «иллюзия больше невозможна, потому что невозможна реальность»[164]. Меланхолия пролиферации – это меланхолия неостановимой инерции: «перенасыщенный мир обречен на инерцию. Проявление инерции „ускоряется“. Застывшие формы разрастаются как опухоль, и их разрастание останавливает, подменяет собой настоящий рост»[165].

Четвертый вид меланхолии – это меланхолия посттравматическая, проистекающая из состояния информационной травмы. Информационная травма возникает от перенасыщенности окружающего пространства информацией и невозможности ее освоить – как физической, так и психологической.

Определяя понятие информационной травмы, М. Эпштейн приводит факты: «величайшие библиотеки мира удваивают свои запасы каждые четырнадцать лет, то есть возрастают в 140 раз каждое столетие. В начале XVIII века библиотека Сорбонны в Париже считалась самой большой в Европе: она содержала 1338 книг. Ежедневное ‹…› издание газеты „Нью-Йорк Таймс“ содержит больше информации, чем средний англичанин XVII века усваивал за всю свою жизнь. За последние 30 лет было произведено больше новой информации, чем за предыдущие пять тысяч лет»[166].

Информационная травма выражается в том, что на каждое следующее поколение падает все больший груз информации – фактов, смыслов, концепций, способов взгляда на реальности, наконец, истории – и все очевиднее, что его усвоение невозможно. Диспропорция между возможным для усвоения объемом информации и набирающей обороты информационной лавиной все возрастает, и посттравматическая меланхолия только усиливается.

Термин футурошок (от англ. Future Shock, шок от наступления будущего), введенный в 1965 году социологом и футурологом Элвином Тоффлером, в реальности описывает скорее шок от настоящего – стресс от наблюдения тех изменений, которые происходят прямо сейчас. Он фиксирует травматичность перехода из будущего в настоящее, неспособность человека следовать за прогрессом, уместить себя в него и осознать себя в нем. Посттравматическая эпоха порождает посттравматическую меланхолию: мы живем, постоянно ощущая травму даже тогда, когда не осознаем ее. Точнее будет сказать даже, что эта травма возможна именно тогда, когда мы ее не осознаем. Сегодняшние медиа дают нам слишком много информации – визуальной, аудиальной, текстовой. Мы перегружены этой информацией, мы травмированы ей, мы уже не можем на нее реагировать, и поэтому современное искусство – это всегда искусство травмы, искусство посттравматической меланхолии.

Пятый вид меланхолии – меланхолия повторяющихся действий: меланхолия посетителя супермаркета. Это меланхолия жителя мегаполиса, потребителя эпохи позднего капитализма, для которого товаром на полке супермаркета становится все – от гастрономических и художественных вкусов до образа жизни, конфессии или типа семьи. Это меланхолия образа жизни, разнообразие которой мнимо, и которая всегда сводима к ряду повторяющихся действий. Меланхолия, по Кристевой, также происходит из усталости от деятельности, от механической скуки собственных движений, от ощущения их бессмысленности