Метамодерн в музыке и вокруг нее - [19]

Сегодня процесс sharing'а, осуществляемый одним кликом, на чувственном или даже физиологическом уровне меняет природу авторства, заставляя пользователя превращаться в бессознательного присваивателя чужого контента. Переход от постмодернизма к метамодерну означает превращение фигуры вора в фигуру клептомана: вор ворует значимое, клептоман незначительное, вор готовится к краже и она для него является серьезным актом, клептоман ворует неожиданно и незаметно для самого себя, кража для вора является актом воли, кража для клептомана – акт безволия, в психологическом смысле для вора кража неестественна, для клептомана – естественна и даже неизбежна. Нет ничего легче, чем share.

Возвращение аффекта

Метамодерн возвращает атрофированным органам восприятия постмодерна новую чувствительность. Возникающие в самых разных контекстах выражения новая искренность, новая уязвимость, новый романтизм и постромантизм косвенно говорят о ней же: об эмоциональной чувствительности в самых разных ее формах, о том, что было утрачено – и, казалось, утрачено навсегда – в эпоху постмодерна.

Возвращение аффекта в метамодерне напрямую связано с реабилитацией метанарратива. Именно метанарратив как модус высказывания – закрепленный способ говорить о чем-то – рождает единую статичную эмоцию, как будто все время стоящую за текстом, за сюжетом. Как миф развертывается во вневременном пространстве, так и метанарративное повествование возвышается над конкретными перипетиями сюжета, потому что изначально имеет цель непрерывно говорить о чем-то главном – и больше никакой.

В чем это проявляется? Художники – как и любые другие метамодерные скрипторы – перестают бояться: прямо высказанных архетипических формул и выражений, ясных внятных действенных сюжетов (визуальные искусства), простых мелодий, часто длительно повторяемых либо длящихся, а также репетитивно повторяемых, опять же, простейших паттернов (музыка). Важным здесь является цельность выражаемого, в случае музыки (а все чаще и текста) – декларируемая длительность неизменного.

В метамодернистском аффекте, однако, все еще присутствует эмоциональная атрофированность постмодерна: любование этой атрофированностью, ее дление и рефлексия над ней – этим занимается метамодерн. Если по Хайдеггеру современность определяется «нетостью Бога», то метамодерн рефлексирует «нетость эмоции», и эта рефлексия сама по себе ставится аффектом.

Атрофированность метамодернистской эмоции – это не отсутствие в ней силы и энергии. Наоборот, эта атрофированность приводит к отстраненности, которая одна только и помогает метамодернистской эмоции набрать настоящую мощь – как маска, не лишающая актера энергии, а умножающая ее, как любое ограничение в искусстве («я чувствую себя свободным только тогда, когда полностью ограничен» – говорил Стравинский).

Эта длительность неизменного заставляет говорить не просто о новой эмоциональности, но об особом аффекте метамодерна.

Термин аффект здесь употребляется в не в психоаналитическом или социологическом смысле (Лакан, Кристева), а скорее в смысле близком к музыкальной теории: аффект (будь то аффект барочной или, к примеру, индийской музыки) означает не просто «эмоцию», но ее статичное – а часто и формульно закрепленное, канонизированное – выражение.

Освободившись как от романтических иллюзий возможности «искреннего» выражения в искусстве и идеи искренности вообще, так и оттотальной иронии постмодерна, человек метамодерна хочет «чувствовать в границах», эмоционировать внутри канона, переживать в рамках архетипической формулы.

Механизм метамодернистского аффекта описан в работе Лиотара О пульсационных механизмах[120] (1980): цель искусства есть воздействие либидозных аффектов, приводящих к пиротехническому взрыву: выделению энергии как таковой, вне связи с сообщением, сюжетом или содержанием. При этом идеальным способом достижения этого взрыва является динамичная статика: «живая картина», неподвижность в движении, движение на месте. Определяющая для кинематографа «движущаяся картинка» превращается у Лиотара в недвижимую или почти неподвижную картину, потому что именно статичность дает возможность любому аффекту – «ярости», «наслаждению», «гневу» – привести к эстетическому экстазу.

Каков же он, аффект метамодерна? Мерцающий, определенный и при этом неопределимый.

Гребенюк пишет: «…Постоянные колебания между субъективным и объективным, вымышленным и реальным, виртуальным и действительным, вызывают своеобразную мечтательность, волнующее предчувствие чего-то ускользающего. ‹…› Это способствует возрождению интереса к утраченным ценностям, к уважительному, а не ироничному цитированию образцов, лиризму, деидеологизации исторического наследия и надежде на светлое будущее („новый романтизм“), снижающей ощущение риска повседневности и побуждающий к творчеству»[121].

Аффект возникает моментально, с первых мгновений. У современного человека, воспитанного Instagram, нет желания погружаться в ряд эмоциональных событий – сами по себе события потеряли для него какую-либо ценность. Потому и аффект эпохи метамодерна должен быть определенным, должен возникать сразу и должен сохраняться надолго.