Место встречи - [8]

Кронштадт уже выступил из воды полностью, означив себя не только куполом обезглавленного собора и трубами Морского завода, но и крепостной стеной, фортами, пакгаузами, перебравшимися за крепостную стену ближе к воде, ровными деревьями и зданиями с рядами теплых окон, и начал раздвигаться в обе стороны в сторону, пока не заслонил собою весь залив, и опять в море стало тесно и уютно. И вдруг Паленов понял, что по своей же воле он надолго может теперь лишиться и этой тесноты, и этого уюта, потому что, получив что-то, взамен должен что-то и утратить, и, кто знает, восполнят ли приобретения утрату, и он был уже рад, что путешествие их заканчивалось.

— Боже, покарай Англию, — зябко кутаясь в бушлат, пробубнил Евгений Симаков, и Паленов почти машинально спросил его:

— За что?

— Так… Когда некого карать, так пусть хоть Англию покарают.

— Зачем же Англию. Англия — хорошая! Англия — владычица морей.

— Была, — меланхолически заметил Евгений Симаков, — и очень давно. Во времена Нельсона и чуть раньше. А потом, если хочешь знать, в океаны вышла Россия.

— Мы патриоты? — осторожным шепотом спросил Паленов, и стало противно ему за этот свой шепоток, как будто глотнул из кружки чего-то мутного и несвежего.

— Не понимаю, что это такое. Меня сызмальства приучили чтить белый и голубой цвета военно-морского флага, который реял над всеми водами мира. — Симаков Евгений подумал, как бы что-то припоминая, но Паленов-то видел, что ему незачем припоминать, что он и так все помнит. — Я назову тебе только два имени: адмирал Ушаков и адмирал Лазарев. Они были блестящие флотоводцы, одержав победы: один при Корфу, другой при Наварине, но первый из них в условиях царской деспотии основал республику, а другой подарил миру Антарктиду.

— Боже, покарай Англию, — словно бы шутливо, но тем не менее вполне серьезно сказал Паленов.

— Из тебя будет толк, — сдержанно похвалил его Евгений Симаков.

— Рады стлаться, товарищ полный.

— Полный — это не мы с тобой. Мы с тобой неполные.

— Это почему же?

— А я так думаю, что мы с тобой и в Кронштадт придем юнгами, и на флота спишемся юнгами. А полные — это те, которые присягу примут и станут матросами. Им на ступеньку ближе к полным-то.

— А ты почем знаешь?

— Догадываюсь, — печально и просто сказал Евгений Симаков.

— А еще что ты знаешь?

— И еще кое о чем догадываюсь. Я тут жил, а тут каждый камень — история, и ни на один из этих камней не ступала неприятельская нога.

— Тебе хорошо, — искренне позавидовал Паленов. — Ты возвращаешься домой.

— Не знаю. У меня замирает сердце от одной только мысли, что я сейчас пройду и по Якорной площади, и по Флотской улице. И мне страшно, что я могу чего-то не узнать или чего-то не найти в прежнем виде. Война ведь и над Кронштадтом висела.

— Хорошо тебе, — повторил Паленов, и Евгений Симаков на этот раз не стал возражать, даже как будто повеселел:

— Хорошо.

«А когда-то мне придется вернуться, — подумал Паленов, вспомнив Горицы и бабушкин дом, заколоченный после ее смерти. — И что-то я там найду? Может, отворю старые ворота, а может, только на пепелище постою?»

Перед ними, на самой оконечности острова, замаячил окрашенный в зеленое и белое дебаркадер, игрушечный и несерьезный на фоне красно-кирпичного форта. На палубе заметно оживились и задвигались, решив, что пароход скоро начнет приставать, но из форта посигналили семафором, пароход будто ударился о что-то невидимое, коротко протрубил и круто лег на левый борт.

— Идем к Петровской пристани! — закричали на палубе.

— Небось сам Пастухов встречает, — пробормотал Евгений Симаков.

— Это кто?

— Командир отряда.

— А-а… А Петровская пристань — это что?

— Есть парадный, а есть черный ход. Так Петровская пристань — это парадная, все равно что в Севастополе Графская… — Симаков не договорил и замолчал, и Паленов замолчал, потому что открылся им слева Большой Кронштадтский рейд, и на том рейде серо-голубыми громадами, вытянув вдоль палуб хоботы орудий, тревожно и грозно застыли корабли. Паленов не сразу понял, что это за корабли, но, когда узнал среди них линкор «Октябрьская революция», известный ему по фотографиям и многочисленным репродукциям с картины «Учения Балтийского флота», разглядел крейсера — один и другой, дыхание у него перехватило, и он уже больше ничего не видел, только эти бронированные громады, среди которых один мог стать его.

Ушли в глубь памяти Горицы и все недавние и давние тревоги и заботы, и думал Паленов уже бог весть о чем, а если говорить откровенно, то думалось ему, что наступит время — в его тогдашних мыслях оно уже наступило, — и он в каких-то больших чинах уже командует всей этой армадой. Трепетно и сладко защемило сердце, и захотелось ему закричать на всю ширь: «Флотом командую я!»

— Полно тебе, — сказал Евгений Симаков сердито и укоризненно.

— А что? — очнулся Паленов от своих красивых грез. — Я ничего.

— Ты-то ничего, только лицо вытянулось и в глазах нехороший блеск появился.

«Ах, черт ты, черт, — ругнул Паленов себя, вспомнив, как бабушка бранилась, когда была недовольна им. — Ну зачем тебе что-то там выдумывать. Сыт, обут, одет, ночь придет — дадут крышу. Что тебе еще? И не надо больше ни о чем заботиться, и, слава богу, не надо никем командовать. — Но уж тут в нем взбунтовалось честолюбие, и он возразил самому же себе: — А это почему же не надо командовать? На то они и командиры, чтобы командовать». Он нисколько не сомневался в том, что когда-то, вернее, очень скоро сам станет командиром, потому что в его роду многие были военными, в том числе и отец с матерью.