Место встречи - [6]

— Это который же тут я? — спросили у Паленова за спиной. Он оглянулся и увидел перед собою высокого, несколько сутуловатого парня с красивым вытянутым лицом. Все на парне топорщилось и висело, и казалось, нет в мире сил, которые бы привели это висящее и топорщащееся в соответствующий дисциплинарному уставу вид. Паленов невольно засмеялся. Парень подмигнул ему, но остался серьезным.

— Смеешься, который я — это ты! А должен бы плакать. Будем знакомы. Евгений Симаков.

Назвался и Паленов:

— Паленов, Александр. Пока можно без отчества.

— Понятно, — сказал новый знакомый, Евгений Симаков. — Тогда держись меня. Будем оба-два. Куда хочешь проситься?

Паленов не знал, как это можно куда-то проситься, потому что желание его исполнилось и больше желаний у него в то время как-то не было.

— Как это — проситься? Я и так юнга.

— Юнга — это звание, а у тебя должна быть еще и специальность. Без специальности ты на корабле строевой матрос: плоское таскать, круглое катать.

— Понятно. А ты куда?

— Тут дело индивидуальное, — уклонился от прямого ответа Евгений Симаков. — Скажем, кто для гражданки хочет специальность приобрести, тому явно лучше в электромеханическую школу проситься. А я, брат, флотским хочу стать.

— И куда же ты?

— Я в школу Оружия.

— Понятно, — сказал Паленов, хотя именно с этой минуты у него в голове образовался полный ералаш. Ни на какую гражданку он не собирался возвращаться, поэтому после некоторого раздумья, вернее, бездумья, чтобы только выдержать паузу, он как бы между прочим опять-таки сказал: — Я — в рулевые. «Право на борт», и все такое прочее…

— Тогда нам не по пути, — с сожалением заметил Евгений Симаков, и Паленов видел по его погрустневшим глазам, что он сожалел искренне. — Рулевые — это БЧ — раз. А школа Оружия — это БЧ — два.

Но оказалось, что им-то как раз и по пути, потому что все-то у Паленова получилось так, как хотел Евгений Симаков и как вовсе не хотел он сам. Когда приехали «покупатели» из Учебного отряда, то Паленов все перепутал и оказался перед столом офицера-артиллериста, который и определил его в комендоры башенные. Вот уж воистину, не живи, как хочется, а живи, как сверху прикажут. И Паленов, погрустив часок, в общем-то довольно охотно расстался со своей мимолетной мечтой стать рулевым и начал приучать себя к мысли, что он теперь, и ныне, и присно, и во веки веков корабельный артиллерист главного калибра, комендор башенный. Вообще-то, это звучало немного торжественно и загадочно — комендор башенный, и Паленов уже был рад, что в конце концов так неплохо устроился, и товарища нашел в лице Евгения Симакова, и приобщился к корабельной специальности, с которой на гражданке делать нечего.

Погрустили они еще денька два в Первом флотском экипаже, который одной своей стороной выходил на Крюков канал и к которому, впрочем, их близко не подпускали, чтобы они не удрали в самоволку, а там и пришел приказ построиться с вещами на плацу: «С вещами — на выход». Тут они и увидели впервые ротного старшину мичмана Крутова, прибывшего за ними из Кронштадта. Его здесь все знали и величали почтительно — Михайло Михалыч, но кто-то из юнг, кажется, тот же Евгений Симаков, назвал его дядей Мишей, и это их больше устраивало.

Был мичман Крутов, дядя Миша, невысок, широкоплеч и косолап, с лицом грубым, казалось, вырубленным наспех из цельной чурки, и показался он им совсем старым, и голос у него был хриплый, словно бы простуженный, как у вечного ворона, продутого всеми северными ветрами.

Он оглядел юнг и раз, и другой, остался чем-то недоволен, подал команду «оправиться» и, когда они застегнули все пуговицы и повертели на головах бескозырки, чтобы они сидели ладнее, весело сказал:

— С этого и начнем службу, полные и неполные адмиралы. Глядите у меня соколами. Ногу не сбивайте. Иначе я вас. Смирно-о!.. Нале… Шагом…

Оркестр, который сопровождал их до причала, вздохнув барабаном и звеня медью труб и тарелок, заиграл торжественный и печальный марш «Прощание славянки», с ним они вышли за ворота и пересекли площадь, направляясь на набережную Лейтенанта Шмидта.

Стояла дивная ленинградская осень, теплая, тихая и золотая, на улицах не дули ветерки, деревья ровно держали хорошо прибранные свои головы, в которые уже начали вплетаться желтые и бордовые ленты, и над всем этим величавым спокойствием сверкал шпиль Петропавловской крепости, вонзенный в обмелевшее небо, неся на своем острие среди покачивающихся облаков ангела-хранителя. И оттого, что в городе было так покойно и торжественно и оркестр играл хватающий за сердце, почти рыдающий марш, и оттого, что в жизни все так образовалось, но прожитое еще не ушло, а новое еще не наступило, — хотелось Паленову от счастья и умиления плакать. И он, кажется, плакал тайно, без слез, так, чтобы никто не видел. Хорошо ему было, и больно, и тревожно, и печально, и над всеми этими чувствами ныряла в неведомых ему волнах, как тот ангел-хранитель, радость, которую он ощущал всей своей душой, радость, которой, конечно, стыдился, но которую и ждал, как первую любовь.

Они погрузились на буксирный пароход возле 16-й линии, недолго постояли там, словно для того, чтобы прочувствовать и подольше запомнить и этот час, и эту минуту, и, когда провожавший оркестр передохнул там, на берегу, кто-то из юнг здесь, на палубе, красиво и сильно запел: