Место Пушкина в мировой литературе - [5]

Таким образом, вопрос о никогда не устаревающем прекрасном в искусстве прямо связан с тотальным[6] воплощением наиболее глубоких эстетических (относящихся к композиции, к способу изображения) принципов, с их человеческой и социальной основой. Такого рода прекрасное коренится в изображении человеческого содержания, увиденного, воспринятого в его правильных пропорциях. Именно в этом кроется объяснение неувядающей красоты эпизода посещения Приамом Ахилла; с этим связано величие Софокла и Шекспира <…>

Попробуем изложенные здесь положения продемонстрировать па материале «Пиковой дамы» Пушкина. Мы берем этот пример потому, что Пушкин, на первый взгляд, очень близок здесь к сложившемуся после него направлению критического реализма, и даже более того — к последовавшему затем распадению этого направления. Герой «Пиковой дамы», его судьба глубоко родственны героям великих реалистов, современников Пушкина: Бальзака, Стендаля; более того, Германн во многом является предтечей героев Достоевского и других писателей. Если справедливо утверждение, что вся позднейшая русская литература вышла из «Шинели» Гоголя, то подобное можно сказать и о «Пиковой даме» Пушкина. Уже Достоевский обратил внимание на этот факт в своей знаменитой речи о Пушкине.

И тем не менее: у Пушкина эта тема выливается в новеллу со стройным сюжетом, классически собранную и лаконичную.

Фантастическое присутствует в ней без намека на ту преувеличенность, нарочитость, которые свойственны были, например, Гофману или По, — в этом смысле творчество Пушкина резко отличается от самых значительных современных критических аналитических романов. Отличие это — вопрос отнюдь не только эстетический. Пушкин видел своего героя так же ясно, как и другие великие реалисты в то время и позже; как и они, он знал его всесторонне и глубоко, в его внешних и внутренних проявлениях, видел его черты, типичные с точки зрения буржуазного общества. Поэтому, если Пушкин все это изображает в изящной короткой новелле, если он не делает своего героя действующим лицом какого-нибудь пространного романа, то объясняется это прежде всего тем, что он хочет сделать из Германна не «падшего ангела», не трагического героя, как Достоевский в «Преступлении и наказании», а всего лишь жертву катастрофы, носившей фантастический характер и происшедшей по вине самого героя, который, самым прозаическим образом, кончает жизнь в сумасшедшем доме. За этим отличием скрывается, кроме всего прочего, и тот факт, что Пушкин — не важно, как — понял или почувствовал не только типичность героя с точки зрения настоящего, но и эпизодичность его с точки зрения будущего.

В XX веке никто с достаточной ясностью не увидел, насколько этот герой своими верно подмеченными типическими чертами обязан способности Пушкина предвидеть будущее; ведь в те времена борьба, определившая в дальнейшем судьбу этого человеческого типа, была в самом разгаре, и большинство крупных писателей сами были активными участниками, заинтересованными сторонами в этой борьбе. Судьба Растиньяка, Жюльена Сореля, особенно же Раскольникова теснейшим образом переплеталась с глубочайшими внутренними проблемами, омрачавшими жизнь Бальзака, Стендаля, Достоевского; Пушкин же смотрит на своего Германна со стороны, как на интересный и важный человеческий тип, в судьбе которого он ни в малейшей мере не чувствует себя заинтересованным.

Это различие позиций показывает, где и как следует выступить против определенных, весьма широко распространенных ошибочных мнений о Пушкине <…> Достоевский справедливо подметил «петербургский», то есть урбанистический, порожденный развивающимся капитализмом характер некоторых пушкинских героев (Онегина, Алеко, Германна). В то же время он совершенно неправильно объяснил отношение Пушкина к своим героям. Как известно, Алеко, герой «Цыган», человек нового типа, порожденный еще незрелым — сохраняющим в себе свойственные феодализму формы — укладом, не принимая эстетических и нравственных уродств своей эпохи, ищет прибежища у «примитивных», живущих в первобытных, «естественных» условиях людей. Позже эту проблему часто поднимал и Толстой. (Подобные попытки бегства, конечно, могут кончиться лишь трагическим поражением.) Достоевский в своей речи о Пушкине делает из всего этого следующий вывод: «Смирись, гордый человек, сломи свою гордыню!» И в соответствии с этим выводом резко отвергает верную точку зрения своих современников, которые считали, что Алеко бежал к цыганам от гоголевских полицмейстеров и городничих, то есть от движущегося к капитализму феодального абсолютизма. Мнение Достоевского совершенно искажает, прячет глубокую социальную критику, заложенную в пушкинской поэме. Таким образом, мы видим, с одной стороны, Достоевского, который хотел бы скрыть критику капитализирующегося дворянского общества той эпохи. С другой стороны, — Пушкина, который устами старика-цыгана произносит после катастрофы по-шекспировски емкую формулу:

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли…

Итак, протест Пушкина против капитализирующегося феодального общества (правомерность этого процесса он не отрицал ни субъективно, ни объективно) выливался в критику тех свойственных капитализму извращений, индивидуалистического, эгоистического мироощущения, которые все более характеризовали это общество. Пушкин видел, что эти явления закономерно вырастают из общественной почвы эпохи; в то же время он не соглашается с тем, что они имеют право на жизнь, что они перспективны.