Литературная газета. 26 января 1940 г. № 5 (856) С.3 Товарищи Е. Книпович и В. Кирпотин опубликовали в «Литературной газете» (№ 63 за 1939 г. и № 3 за 1940 г.) статьи направленные против моей книги «К истории реализма». Свое отношение к теоретическим взглядам, которые выразились в этих статьях, я выскажу позднее. Сейчас я считаю необходимым внести поправки в то изложение моих взглядов, которое дали мои оппоненты. Рассчитывать, что все читатели «Литературной газеты» знакомы с книгой и сделают поправки самостоятельно, я, разумеется не имею права.
Е. Книпович характеризует мою книгу следующим образом. В ней, будто бы, все художники разделены на два типа: «приемлющих» и «не приемлющих» буржуазную действительность. К первому типу причисляются Гельдерлин, молодой Гёте, Стендаль. «Ко второму типу художников принадлежат зрелый Гёте, Бальзак, к нему некоторыми отдельными чертами своего творчества приближаются Бюхнер и Гейне… Но Г. Гейне, так же как и Бюхнер, не играет решающей роли в общей схеме тов. Лукача».
Так излагает меня тов. Книпович. Что же на самом деле написано в моей книге о «примирении с действительностью», о литературно-исторической позиции Гейне и Бюхнера.
«Бюхнер и Гейне — единственные немецкие писатели, которых можно сравнить с позднейшими, более зрелыми революционным демократами — с Чернышевским и Добролюбовым» (стр. 102). Уж не считает ли Е. Книпович, что Чернышевский и Добролюбов «примирялись» с действительностью 60-х гг.? Или может она полагает, что такая мысль тоже входит в «концепцию Лукача»?
Источник реализма Бюхнера я вижу в его революционно-демократических убеждениях. «Высокий реализм, продолжающий традиции Шекспира и Гёте, тесно связан со всем направлением духовной деятельности Бюхнера. Цель его страстной политической жизни — побудить самосознание «бедняков», вызвать в них политическую активность» (стр.111). Дальше (стр.113) я пишу о том, как ненавидит и презирает Бюхнер немецкую действительность 30-х гг. Не в этом ли выражается «примирение»?
Исходным пунктом в моем объяснении мировоззрения Гейне и художественной силы поэта является анализ немецкого общества, данный молодым Марксом, вскрывшим глубокий анахронизм немецких общественных отношений. Затем я показываю слабые стороны идеологии Гейне по сравнению с Марксом и заключаю: «Гейне ближе к революционной точке зрения Маркса и Энгельса, чем какой бы то ни было другой из его современников, за исключением очень немногих сознательных членов «Союза коммунистов» (стр. 131).
Эта историческая ситуация определяет своеобразные формы поэзии Гейне и ее значение для немецкой литературы. Сделав попытку объяснить субъективно-ироническую форму выражения, характерную для поэзии Гейне, я оцениваю его творчество следующим образом: «Гейне является самым национальным, самым немецким поэтом XIX века. Стиль его поэзии — это наиболее адекватное и самое полноценное в художественном отношении отражение поворотного пункта в истории Германии около 1848 г.» (стр. 161).
Пусть непредвзятый читатель судит, верно ли, что в моей литературно-исторической концепции творчество Гейне «не играет решающей роли».
Во второй своей статье тов. Книпович упрекает меня в том, что я ставлю Бальзака выше Гейне. Рассмотрим и этот упрек. Вслед за приведенным рассуждением я стараюсь показать, что в Германии первой половины XIX века реализм в духе Бальзака невозможен; попытки немецких писателей (Иммермана, например) кончились неудачей (стр. 168). Только в субъективно-иронических образах, созданных Гейне, немецкая действительность получила адекватную поэтическую форму, равную по силе величайшим достижениям европейской литературы. Поэтому взаимоотношение между творчеством Гейне и Бальзака я представляю так:
«Наряду с Бальзаком Гене становится последним великим художником эпохи подъема буржуазного общества, поскольку он, подобно Бальзаку, нашел особую форму для непринужденного движения противоположностей» (стр. 162).
Кажется, ясно.
Перейдем к вопросу о Гете и Бальзаке. В своей первой статье Е. Книпович уличила меня в том, что я их чрезмерно сближаю: «Однако, нам кажется — писала Е. Книпович, — что двух этих художников можно скорее противопоставить друг другу, чем взять за общую скобку». Но во второй статье Е. Книпович, чтобы возразить тов. М. Лифшицу (с достаточным основанием заподозрившему, что она не читала II части «Фауста»), поворачивает свой критический вертел и находит уже в моем сравнении Мефистофеля с Вотреном «очень правильное определение оптимизма Гёте».
Дело, однако, не в этом противоречии. Невозможно уложить в схему «оптимизм или пессимизм» таких великих писателей, как Гете и Бальзак (последнему Е. Книпович приписывает историческую «бесперспективность»). Литературная деятельность Гёте началась в 70-х гг. XVIII в. И продолжалась до 1832 г. — целых 60 лет, охватывающих период от подготовки первой Французской революции до реакции, наступившей после июльских дней. Хотя тов. Книпович с трудом представляет себе историческое развитие, пусть она все же поверит, что за это время, в связи с изменением общественной действительности, изменились и взгляды Гёте. В моей книге я пытаюсь изобразить его путь от «Вертера» к «Тассо» (стр. 18), а также период «Вильгельма Мейстера» (стр. 20). В нескольких местах я указываю, что у позднего Гёте появляются тенденции, ведущие в сторону Бальзака. «Старый Гёте также рассматривает самоотречение как великий основной закон деятельности высокоодаренных, благородных, служащих обществу людей. Его последний большой роман «Страннические годы Вильгельма Мейстера» носит подзаголовок «Отрекающиеся» (стр. 180).
