Месье, или Князь Тьмы - [44]

В нескольких словах Аккад познакомил нас с двумя-тремя безнадежными системами, из которых каждая несла на себе отпечаток личности ее создателя, но отдельные непохожие детали группировались вокруг общего пессимистического взгляда на метафизический status quo. He торопясь, своим обычным тихим голосом, в котором явственно слышалось разочарование, Аккад рисовал ужасную картину современного мира и, кстати, довольно часто приводил длинные цитаты, удивляя нас своей необыкновенной памятью.

— Самка богомола, пожирающая самца, пока он оплодотворяет ее, паук, ловящий в свои сети муху, ротрпе,[61] забивающий паука до смерти, cerceris,[62] который тремя ударами своего меча по всем правилам науки поражает три центра нервной системы bupreste[63] и тащит ее наружу, чтобы личинки могли съесть ее живой, а потом искусно и с чудовищной скрупулезностью сохраняет в целости жизненно важные органы, пока она не доедена до конца. Есть еще leucospis,[64] anthrax,[65] которые присасываются к chalicodome[66] и пьют ее живой сок, а потом хитро засушивают ее, сохраняя от разложения, и едят… Philante,[67] убийца пчел, прежде чем утащить свою жертву, давит на нее, чтобы она отдала мед, и сосет язык несчастного умирающего насекомого…

Он продолжал по-французски, спотыкаясь на научных терминах, которым не мог быстро подобрать перевод.

— Quel tableau que la Création! Un massacre général! Les lois les plus féroces, les plus barbares, les plus horriblement inhumaines luttent pour la Vie, l'élimination des faibles, l'être mangeant l'être et mangé par l'être… Si dieu existe il ne peut être qu'une intelligence sans coeur…[68]

Помолчав несколько секунд, Аккад, еще больше понизив голос, проговорил:

— Неумолимая логика.

Наступила тишина. Долгая тишина. Очень долгая тишина.

— Но должно же быть что-то еще, более осмысленное? — спросил Пьер.

Похоже, этот вопрос он задал скорее себе, чем Аккаду, и ответом ему был иронично-любопытный взгляд, словно говоривший: «Зачем спрашивать, если сам знаешь?» И я понял, что отказ гностиков принимать существующий порядок вещей требует определенной смелости, однако не приносит славы, внушает отчаяние, но не пятнает бесчестьем.

Положив голову мне на плечо, Сильвия дышала тихо и ровно, будто во сне, но я чувствовал, что она внимательно следит за речью Аккада. Наконец она задумчиво спросила:

— Предположим, все так, а что же любовь?

Только женщина могла задать такой вопрос, повисший в воздухе, словно паук на кончике длинной нити, вытянутой из собственного его нутра.

— Если ты вчера совсем ничего не видела или видела лишь симпатичную змейку, значит, я ошибся в тебе, — сказал Аккад. — Но я не ошибся, и ты что-то видела, хотя пока не в силах это понять — не нужно отчаиваться. Ты как будто на склоне горы. Нет смысла ставить условия, цепляться за ветки, задавать вопросы, притворяться, будто готова принять все, но с оговорками. Всё — так всё! Оно включает и вашу любовь, которую ты считаешь необычной, но которая для нас своего рода избавленная от телесной оболочки иллюстрация гностической инкарнации, известной по множеству древних текстов. О вас говорил старик Ипполит, объявленный анти-папой, в трактате, посвященном опровержению ересей. Миф гласит следующее. Изначально существовали три первоосновы, так сказать, принципа вселенной: две мужских и одна женская. Один мужской принцип был назван Благом, он провидел порядок вещей; другой — Отцом Рожденных, однако он оставался невидимым и ему неведомо было будущее. Женская субстанция тоже не сподобилась дара предвиденья, но была наполнена яростью, отличалась двоедушием, и даже тел у нее было два: верх — девственницы, низ — змеи. Имя ей было Эдем, но другое имя ей было Азраил. Вот вам принципы мироздания, вот вам корни и источники, от которых пошло все остальное. Больше ничего нет.

Сильвию охватила легкая дрожь, и она положила ладошку мне на бедро, словно прося утешения или защиты. Потом она спросила о том, что витало и в наших с Пьером мыслях:

— Ты говоришь о самоубийстве?

Только женщина могла так спросить.

— Это извечный путь избранных, — помолчав, сухо проговорил Аккад. — На него указывают нам поэтические натуры. Во все времена люди, которые глубоко чувствуют унизительное положение человека и лелеют надежду, не скажу, кардинально это положение изменить, но хотя бы слегка улучшить… избранные ощущают необходимость во всеохватном отказе. Ну а последовательный, полный отказ подчиняться законам низшего демона — неизбежно ведет к смерти. Но ведь смерть… Что такое смерть? Ничто. Пустота. Все мы рано или поздно умрем. Однако душе истинного гностика необходима дерзкая, открытая демонстрация отказа, этот единственно верный поэтический жест. Как говорит суфийский поэт: «Сомкни уста, чтобы язык твой вкусил сладость рта». В нашем распоряжении все разновидности голода, который ведет к самоуничтожению и подталкивает к предельной степени чувствительности. Но эти самоограничения надо четко отделять от запретов и догм иудео-христианства, ибо они относительны и основаны на жестокости и подавлении, в отличие от наших — абсолютных, но являющихся предметом свободного выбора. Отказ, опровержение, отречение — во всех религиях это трактуют, как нечто противное теологии, и лишь наша основана на том печальном факте, что дух зла захватил вселенную. Тем не менее, обыкновенное самоубийство, банальное самоуничтожение для нас запретно.