Мертвецы живут в раю - [2]

— Распорядительница. В «Вампинге». Я не хочу, чтобы ты туда заходил.

Он вспомнил «Вампинг», над пляжем каталонцев. Немыслимая обстановка, как в фильмах Скорцезе. Певица и музыканты в блестках за пюпитрами. Играли танго, болеро, ча-ча-ча, мамбо…

— Я и не собирался.

Она пожала плечами.

— Я никогда не знала о твоих намерениях. (Ее улыбка запрещала всякие расспросы.) Ты думаешь увидеться с Фабио?

Он подумал, что она задаст этот вопрос. Он себе его тоже задавал. Но он отказался от этой мысли. Фабио полицейский. А это было как черта, подведенная под их молодостью, под их дружбой. Однако Фабио ему хотелось бы снова повидать.

— Позднее, может быть. Какой он теперь?

— Все тот же. Как мы. Как ты, как Маню. Несчастный. Мы ничего не сумели сделать с нашими жизнями. Поэтому либо полицейский, либо вор…

— Он тебе очень нравился, это верно.

— Он мне и нравится, да.

Он почувствовал, как у него защемило сердце.

— Ты с ним встречаешься?

— Уже три месяца не видела.

Она взяла сумочку и пиджак из белого льняного полотна. Он по-прежнему не сводил с нее глаз.

— У тебя под подушкой, — наконец-то сказала она. (Он заметил по ее лицу, что Лолу забавляет его удивление.) Остальное в ящике шкафа.

И, не сказав больше ни слова, она ушла. Он поднял подушку. Пистолет девятимиллиметрового калибра лежал на месте. Он отправил его Лоле в огромной посылке перед отъездом из Парижа. Станции метро, вокзалы кишмя кишели полицейскими. Республиканская Франция решила отмыться добела. Никакой иммиграции. Это была новая французская мечта. Он не хотел неприятностей на случай проверки. Особенно задержания. Учитывая, что у него и так поддельные документы.

Пистолет. Подарок Маню на его двадцатилетие. Маню в то время уже делал глупости. С пистолетом он никогда не расставался, но и никогда не пускал его в дело. Человека просто так не убивают. Даже когда тебе угрожают. Несколько раз так и было, то тут, то там. Но всегда находилось другое решение. И он все еще был жив. Однако сегодня пистолет был ему необходим, чтобы убить.

Было самое начало девятого. Дождь перестал, и, когда он выходил из дома, ему в лицо ударил жаркий воздух. Долго простояв под душем он надел черные полотняные брюки, черную тенниску и джинсовую куртку. Он снова натянул мокасины, но на босу ногу. Пошел он по улице Панье.

Это был его квартал. Здесь он родился. На улице Пти-Пюи, через два пассажа от места, где родился Пьер Пюже[1]. Приехав во Францию, отец сначала жил на улице Шартэ. Они бежали от нищеты и Муссолини. Отцу было двадцать лет, и он притащил за собой двоих братьев. Набо, то есть неаполитанцев. Трое других отправились в Аргентину. Они брались за работы, которыми не желали заниматься французы. Отец нанялся докером, ему платили гроши. «Пес с причалов» было оскорблением. Мать вкалывала на сборе фиников по четырнадцать часов в сутки. По вечерам набо и баби, иммигранты из Северной Италии, встречались на улице. Ставили стулья перед дверьми. Переговаривались из окон. Как в Италии. В общем, прекрасная жизнь.

Свой дом он не узнал. Его тоже отделали. Он пошел дальше. А Маню был с улицы Боссанк. Его мать, беременная им, поселилась с двумя его братьями в темном сыром доме. Хосе Мануэль, его отец, был расстрелян франкистами. Иммигранты, изгнанники, все когда-нибудь «приземлялись» на одной из этих улочек. С пустыми карманами и с надеждой в сердце. Когда со своей семьей приехала Лола, он и Маню уже были взрослые, шестнадцатилетние. Во всяком случае, так они убеждали девушек.

Жить на улице Панье считалось позором. Еще в прошлом веке. Это был квартал матросов, шлюх. Язва города. Большой публичный дом. А для нацистов, мечтавших его снести, — «очаг вырождения западного мира». Его отца и его мать подвергли здесь унижению. Посреди ночи пришел приказ о высылке. Это было 23 января 1943 года. Высылали двадцать тысяч человек. Надо было быстро раздобыть какую-нибудь тележку, чтобы навалить на нее кое-что из вещей. Французские жандармы были грубы, а немецкие солдаты зубоскалили. Толкать тележку на рассвете по Канбьер под взглядами тех, кто шел на работу. В лицее на них показывали пальцем. Даже сыновья рабочих из ля Бель-де-Мэ. Но показывали недолго. Этим они ломали пальцы! Они с Маню понимали, что от их тел, от их шмоток пахнет плесенью. Это был запах квартала. Такой запах шел из глубины горла у первой девушки, которую он поцеловал. Но им это было нипочем. Они любили жизнь. И умели драться.

Он пошел по улице дю Рефюж, чтобы снова спуститься вниз. Чуть ниже о чем-то спорили шесть арабов лет четырнадцати-семнадцати. Рядом стоял мопед. Сверкающий. Новенький. Они смотрели, как он приближается к ним. Держались настороже. Новое лицо в квартале — это опасность. Легавый. Осведомитель. Или новый владелец отремонтированного дома, который пойдет жаловаться в мэрию на то, что в квартале небезопасно. Понабегут легавые. Начнутся проверки, приводы в полицейский участок. Может быть, стрельба. Разные неприятности. Поравнявшись с ними, он бросил взгляд на того, кто казался ему вожаком. Прямой, откровенный взгляд. Короткий. Потом он пошел дальше. Никто не шелохнулся. Они друг друга поняли.