Мертвая женщина играет на скрипке - [151]

— Я не брал. Это тебе туда, — он махнул рукой в сторону выхода. — Если я правильно понял смысл этого перформанса, то они там сейчас на скрипочках наяривают, балия будят.

— А когда разбудят?

— Пойдут ему на завтрак, я думаю. И они, и много кто еще.

— И смысл?

— А он нас из города вышибет. Старые хозяева ревнивые, падлы.

— А как вас вышибешь? Вы же… — я помахал в воздухе бутылкой. — Везде!

— Эти могут, — сказал мрачно Петрович. — Раз — и как не бывало города Жижецка. Сожжен польско-литовскими отрядами во время походов Стефана Батория на Псковщину, например. И везде так написано. И всегда было написано, что самое интересное.

— Где-то я что-то такое уже слышал… — в голове было пусто и звонко, контексты не вспоминались. — А зачем это им?

— Не хотят они нового мира, хотят своего, старого.

— Так и черт бы с ними, чего вы к ним лезете-то? — я отхлебнул коньяка из горла и, спохватившись, предложил Петровичу.

— Хочешь выпить?

— Воздержусь, — помотал головой он, — а ты пей, пей. Может, вышибет клин клином. А то ты от мертвой воды совсем дурной. Нельзя к ним не лезть, Антох. Они как прореха в ткани. Вроде мелкие дырочки все эти Стрежевы, Жижецки да Аркаимы с Березуями. Вся эта «потаенная провинция». А не залатать вовремя — пойдет от них расползаться нестроение, потянутся разрывы да растяжения.

— А вы, значит, хотите весь мир оплести?

— Уже. Уже оплели, Антоха. Просто он это еще не заметил. Что ты там видишь?

Я перевел взгляд и увидел на кирпичной оштукатуренной поверхности захватившее часть стены и заложенный кирпичом проем детальное художественное граффити — большой женский глаз. Вырисована каждая ресничка и прожилка радужки.

— Пырится кто-то.

— Это не кто-то. Это мы.

Глаз закрылся и открылся, подмигнув. Надеюсь, это действие глинтвейна. Мне только гиф-анимации в граффити-глюках не хватало.

— Звучит пугающе, — сказал я, хотя страшно мне не стало. Мне вообще все было пофиг.

— Да черта с два. Думаешь, почему большой войны до сих пор нет? А, военкор, скажи?

— Хер ее знает, — признался я. — Который год ждем, что ракеты полетят, а они все никак.

— А они не могут, — хлопнул меня по плечу Петрович. — Мы не даем.

Я снова вспомнил, как смотрел однажды в камеру висящему передо мной ударному коптеру, и ждал, что решит электронный мозг. Мне не понравилось это ощущение. И сейчас не нравится. Я так и сказал.

— Не нравится мне это, Петрович.

— А мир, Антоха, вообще не для твоего удовольствия существует. И не для моего. Мы делаем то, что должно, а происходит все время какая-то херня. Это и называется жизнью. Иди жену ищи, пока тебя окончательно не накрыло.

— А ты чего делать будешь?

— Исправлять местную экологию. Сделаю Жижецк менее жидким, прости за косой каламбур.

Он развернулся к пультам управления насосами, а я подумал, что могу сейчас дать ему по башке, и тогда ничего из задуманного не случится. Но хочу ли я этого? Нет. Я ничего сейчас не хочу. Только найти Марту, забрать дочь и свалить отсюда ко всем чертям. И еще выпить.

Я отхлебнул из горла и вышел наружу. От железных ржавых дверей насосной станции уходила в болото дорожка, по ней я и пошел. Кажется, где-то тут мы уже проходили с Лайсой, но сейчас я ничего не узнавал в отдающем безумием пейзаже, туманном и темно-багровом под инфернальной размером с полнеба луной. Поэтому я просто шел и шел, отхлебывал коньяка и шел дальше, пока не увидел впереди островок огней и не услышал звуки музыки. Я был уже прилично набрамшись, но звонкая пустота в голове не пропускала туда опьянение, от которого образовалась только некоторая гибкость в конечностях и неустойчивость горизонталей и вертикалей пейзажа. Вокруг покосившимися рядами торчали из земли могильные плиты, но мне было плевать, я шел на свет и звук, с бутылкой в одной руке и пистолетом в другой.

Мне казалось, что огни совсем близко, но я шел, шел и шел… Или мне так казалось. Коньяк в бутылке тоже не кончался, поэтому, может быть, я впадал в безвременье-беспространство этого трипа. А потом впереди замаячил знакомый силуэт с красным зонтом. На этот раз он двигался мне навстречу, и когда приблизился, мне показалось, что через глаза просвечивает краснота зонта, и они как будто сияют багровым огнем. Но потом свет лег по-другому, и эффект пропал. Волосы растрепаны, платье до колена, легкий платок повязан на шее.

— Ты опять с пистолетом? — спросила меня Анюта. — Я была права, ты все-таки злой.

— Я… — я не знал, что сказать. Но быстро и стыдливо убрал пистолет под куртку.

— Как ты? — задал я самый нелепый из возможных вопросов.

— Я? — засмеялась она своим невыносимо прекрасным хрустальноколокольчиковым смехом. — Я никак. Я умерла, Антон, ты же знаешь.

— Не знаю, — ответил я упрямо, — не хочу это знать.

Анюта сложила зонт и присела на камень. Я устроился рядом, и мы долго молчали, глядя в перечеркнутое облачными строчками лунное безумие.

— Я часто вижу тебя во сне. И почти вижу наяву, — сказал я.

— В этом и беда, Антон. В этом и беда. Отпусти меня, уже пора. Ты слишком хорошо меня помнишь, слишком много обо мне думаешь, меня слишком много в нашей дочери, понимаешь?

— Разве это плохо?