Мэри Вентура и «Девятое королевство» - [111]

– Ричард, – говорю я и объясняю Нэту, Уину, Крису, а также Мэлори, Ико, Брайану, Мартину и Дэвиду: – Это мой парень во Франции.

А сегодня я рассказала Джону – он прекрасный слушатель и готов бесконечно сидеть и слушать, – как я была однажды счастлива и достигла всей доступной мне высоты и стала такой, какая я есть, благодаря молодому человеку по имени Ричард. А Джон сказал:

– Я мог бы любить тебя до безумия, если б позволил себе.

Но он не позволил. Почему? Потому что я не прикасалась к нему, не смотрела ему в глаза так, как он этого хотел. А я могла. Но я слишком устала и слишком благородна – в извращенном смысле. И меня от этого тошнит. Даже будь он жертвой, я бы его не захотела. И я говорю ему – небрежно, даже шутливо, – что не позволю ничему между нами случиться, потому что это будет мертворожденное чувство. А у меня и так уже много таких мертворожденных детей.

Бывает, я горько задаю себе вопрос: а люблю ли я Ричарда? Или всего лишь пользуюсь его именем, чтобы оправдать свое благородное, одинокое существование под лживой маской преданности? Хочу я, чтобы он появился здесь, – худой, нервный, маленький, капризный, слабый? Или предпочту лелеять образ сильного умом и духом человека, пылающую мощь, очищенную от порочных и мелких деталей реальной жизни? Трусиха.

Войдя неожиданно в столовую во время завтрака, я вижу, как три яркие головки поворачиваются, окидывают меня странным взглядом и продолжают говорить примерно так, как говорят, когда входит миссис Милн, – не прерывая беседы, но скрывая ее предмет: «Как странно! Просто смотреть в огонь». И они считают меня безумной. Именно так. Потому что страх уже присутствует среди них, и давно. Страх, что все грани, формы и краски подлинного мира, с таким трудом воссозданные с помощью настоящей любви, могут из-за минутного сомнения ослабеть и «неожиданно исчезнуть», как луна в стихотворении Блейка.

Я ощущаю болезненный страх, что протест слишком силен. Мне пора к доктору. На этой неделе я иду к психиатру, просто чтобы встретиться, знать, что он есть. И, по иронии судьбы, чувствую, что нуждаюсь в нем. Нуждаюсь в отце. Нуждаюсь в матери. Нуждаюсь в ком-то, кто старше и мудрее меня, чтобы высказаться, выплакаться. Я обращаюсь к Богу, но небеса пусты, только молча проходит Орион. Я чувствую себя Лазарем: в его истории столько очарования. Умерев, я снова восстаю и даже переживаю заново сенсационную попытку самоубийства[49], близость к смерти, восстание из гроба в шрамах и порезах, которые (или это только в моем воображении?) становятся все заметнее: на красной обветренной коже они кажутся бледными трупными пятнами, на фотографии – темно-коричневыми, и все это на фоне моей зимней, почти мертвецкой бледности. Я прочно отождествляю себя с тем, что читаю и пишу. Я – Нина из «Странной интерлюдии»[50]; я хочу мужа, любовника, отца и сына – всех сразу. Я отчаянно завишу от того, примут ли мои стихи, такие отшлифованные, такие прилежные, такие немногочисленные, в «Нью-Йоркере». Хочу отомстить блондину, но простая бумажная плотина из печати не может сдержать творческий поток, который уничтожает на своем пути всю зависть, всю мелочную ревность. Нужно быть великодушной.

Да. Вот чего недостает Стивену Спендеру[51], когда его критикуют в Кембридже. И того же недостает мне в жалком злословии за моей спиной, в шуточках и придирках к гротеску; всем нам этого недостает, в том числе и Джейн, неуклюже обращающейся с десертными ножами, опрокидывающей тостеры и столовое серебро, испортившей ожерелье, подаренное ей Гордоном, во время нелепого веселья. Она кормится у Ричарда, живет и ночует у меня – ни о чем не заботится, все у нее как бы между прочим. Насколько это символично? Обида съедает, убивая пищу, которой питается. Может ли Джейн обижаться? Она на стороне великих победителей, творческих людей. А у нас лишь импульсивные щенки. Можем ли мы найти других? У нас есть Крис, у нас есть Нэт. Есть ли?

Я великодушна. Да, сегодня я простила Криса. За то, что он предал меня, обидел, когда две безликие девушки, которых он знал, причинили мне боль только потому, что, будучи женщиной, я сражаюсь со всеми остальными женщинами за своих мужчин. Моих мужчин. Я женщина, а ведь соперничество существует даже между матерью и дочерью. Обе бьются за отца, за сына, за ложе разума и тела. Я также прощаю Джона за гнилые зубы и нездоровую бледность лица, потому что он человек, а я чувствую, что нуждаюсь в человечности. Даже сидящий рядом Джон, несмотря на разделяющий нас умный разговор, даже он мог бы стать отцом. А я плачу о мужчине, который бы обнял меня, о мужчине, который был бы моим отцом.

Теперь я буду говорить каждый вечер. Сама с собой. С луной. Буду гулять, как вчера вечером, ревниво оберегая свое одиночество, в голубовато-серебристом холодном лунном свете, искрящемся яркими блестками на сугробах свежевыпавшего снега. Буду говорить с собой и смотреть на темные, благословенно безучастные деревья. Насколько это легче, чем смотреть на людей, казаться счастливой, неуязвимой, умной. Сбросив маску, я гуляю, говорю с луной, равнодушной, безликой силой, которая не слышит меня, но признает мое существование. И не карает меня. Я подхожу к бронзовому мальчику, которого люблю – частично потому, что никто не обращает на него внимания, и сметаю снег с его нежной улыбки. Он стоит, залитый лунным светом, в полукруге ограды из кустов бирючины, снег превратил его в гравюру, в руках у него волнистый дельфин, а он, продолжая улыбаться, удерживает равновесие на одной покрытой ямочками ноге.