Мераб Мамардашвили: топология мысли - [104]

Ведь непрерывное письмо ставит под сомнение вообще и сам акт письма. А М. Пруста интересуют смыслы, которые становятся посредством письма, и потому письмо никогда не может быть окончательным, оно должно лишиться неподвижности, но письмо всегда неподвижно, поскольку если что-то написал – то оно и неподвижно [ПТП 2014: 711].

Как тот же феномен времени, который мы уже обсуждали, ставший главной проблемой в феноменологии сознания: сознание во времени течёт, но, чтобы его осмыслить, я пытаюсь фиксировать акт осознания времени. Но фиксируя акт времени, я пытаюсь его остановить, что невозможно. Поэтому понять феномен времени можно, лишь пребывая в нём, попадая в сам феномен текучести себя во времени, в акт времени, пытаясь уловить, пережить саму эту текучесть. Но как только я начинаю описывать эту текучесть, я тут же теряю прелесть живой текучести, омертвляю её, делаю искусственной. Искусственное действие фиксации омертвляет естественность текучести.

М. К. вспоминает отрывок из седьмого письма Платона. Философ полагал, что мысль, «вещь мыслящая», cosa mentale, не создана для того, чтобы быть просто записанной в произведении, под которым стоит авторская подпись, потому что мысль есть то, во что мы можем впадать только во время говорения или, в частном случае, во время диалога» [ПТП 2014: 711].[148]

Забытая до срока мысль…

М. К. приводит цитату из любимого У. Блейка [ПТП 2014: 712].

«Скажи, где прибывает забытая до срока мысль?

И где живет былая радость и минувшая любовь? …»

Действительно. Скажи, друг мой, где же она была, забытая, заблудшая, затерянная мысль и любовь до того, как вдруг я её обнаружил вновь? Где была мысль П. Я. Чаадаева, ждавшего (после смерти) публикации полного собрания своих писем уже в наше время? Где была мысль забытого датчанина С. Киркегора? Где была мысль забытого и вновь открытого М. М. Бахтина, пережившего свой праздник возрождения уже после смерти? Список будет длинный.

Когда-то другой автор совершил прецедент мысли, прецедент любви. Когда-то кто-то написал роман. Вот написал роман М. Пруст. А много позже другой автор стал его пожизненным собеседником. М. К. спрашивает: где же была эта мысль после того, как она исполнилась? Как она затем вновь вспоминается, именно такой, какой была?

Вопрос принципиальный. Древних греков открыли в эпоху Возрождения. До этого их тексты хранились в разных библиотеках, монастырях, списках. И здесь кому как повезет. Многих авторов долгое время не открывают и не вспоминают. А потом вдруг – рраз! И он вспыхивает вновь. И главное – мы полагаем, что мы его понимаем именно так, как и дόлжно, аутентично, именно как того Автора, который тот самый …

Ведь не само собой разумеется происходит эта встреча моя и того Автора, мысль которого где-то пребывала всё это время. Как будто существует некое внеиндивидное, вне нас существующее временнόе поле-континуум, в котором (не в наших головах) пребывает эта мысль [ПТП 2014: 713].

Вопрос больше провокативный, вопрос-вызов, нежели требующий буквального ответа – вот тут, поскольку он требует нашего собственного вопрошания, поскольку «задача памяти не есть задача удовлетворения любознательности, вспоминания сведений, но оказывается, она состоит в том, что оживление чего-то прошлого есть условие жизни сегодняшнего» [ПТП 2014: 713].

Вопрос о том, где пребывает мысль? – не вопрос праздного любопытства, любознательности, а вопрос жизни и смерти, поскольку касается меня, желающего быть живым, а не мёртвым. Этот вопрос решается в моей жизни, через соприкосновение с той жизнью. При таком залоге есть только всегда-настоящее. Нет будущего, как нет и прошлого. К будущему не может быть применена онтологическая приставка «есть». Поэтому мыслить будущее невозможно. И прошлого также нет как реальности, мы его постоянно реконструируем, интерпретируем. Есть реальность настоящего, точнее, настоящего бытия в настоящем. Есть лишь реальность настоящего, и если я живой, то я настоящий, то есть полный, живой, пребывающий.[149]

Все начинается с невинного, говорит М. К., с чтения книги. Мы привычным образом разводим акт чтения и акт жизни. Но другой автор, М. М. Бахтин, давно сказал, что за качество художественного акта я несу ответственность в жизни, а за посредственность и бездарность своей жизни я несу ответственность в искусстве. И если я дерьмо в жизни, то я не могу быть великим в акте творения. Не потому что нельзя, а потому что у меня не будет той необходимой духовной энергии для творения. Из дерьма автопоэзис не получится. Акт автопоэзиса определяется целостностью личности. М. К. вторит ему: акт чтения книг похож на акт жизни. Но в каком смысле? В том, что автором книги и вообще автором поступка (будь то создание произведения, нравственное действие или историческое деяние) выступает не эмпирический индивид, двуногий и бескрылый, а тот, который создаётся в акте поступка. И потому нет разницы между актом чтения, актом творения, актом жизни, актом свободного деяния! Везде в этой реальности поступка стоит одна проблема – рождения автора в акте деяния. Автором поступка выступает лицо, создающееся в самом пространстве этого поступка. Мы не можем судить о нём заранее, авансом. И не потому, что это безнравственно. Здесь бахтинские нудительные коннотации для М. К. излишни. Его, автора, просто нет! Мы не можем его знать. Потому что он не рожден, ибо и акта ещё нет.