Мераб Мамардашвили: топология мысли - [106]

Так мыслили и писали некоторые философы. Так писал М. М. Бахтин. Так писал Л. Витгенштейн. Его афоризмы – сплошные оплеухи. Ему вторит М. Хайдеггер, отвечающий в его манере: «Только никакой трансцедентальной болтовни, когда и так все ясно, как оплеуха» (цит. по [Кампиц 1998: 55]).[153] Так говорит и М. К. Примерно так же, даже жёстче действовал Г. П. Щедровицкий. Он бил наотмашь и публично, но не по личности, а по иллюзиям. Очередной слушатель, получавший по мордасам в ответ на свой глупый вопрос или реплику, его не всегда понимал, уходя в обиду. Но понимающие его становились учениками. Не все. Некоторые уходили. А он продолжал бить, и прежде всего себя, безжалостно и больно. Только никто этого не видел.

Христос ведь был распят на образе себя, замечает М. К. [ПТП 2014: 721]. Он был распят на иллюзиях людей о нём самом. На образах, которые были нагромождены по его поводу. Все думали, что он принёс чудо и спасение. Но не принёс. Думали, что он вождь, что он поведёт к Царству Небесному. Не повёл. Толпа ждала от него чудес. Оказывается, что чудес не бывает. И спасение возможно только твоё, личное, через усилие. Только эту истину Он и принёс. Вот это действительная мýка: быть распятым на образе себя. Быть распятым, будучи так и не пόнятым и не принятым.

М. К. вводит хорошее немецкое понятие. Что есть истина? Это уникальное, невербальное, несводимое ни к чему место твоё, отличие, выделенность, ontologische Differenz, онтологическое различение, отличение твоего места. Не сравнение вещей, или себя как вещи и другой вещи, а выделение себя, своего места, отстраивание этого места, которое только твоё, не сводимое и не сравнимое. Это самое трудное. Толпа хотела чудесного спасения. И каждый в толпе не надеялся на себя, не мог найти себя. И тут вдруг он узнаёт, что ожидаемый Спаситель тебе говорит, что чудес не бывает, что спасение только в твоих руках. И он, этот несчастный, даже с радостью отправит Его на распятие. Потому что Он лишает его собственных иллюзий. Поэтому они все кричали: «Да будет распят! Кровь его на нас и на детях наших!» (Мф 27, 22-25).

Не хочет человек освобождаться от собственной дряни, то есть подвергать самого себя собственной казни. Он страшится распять свой собственный образ о самом себе. Он лучше будет подбрасывать дровишки в костёр, на который взошёл очередной сумасшедший Учитель. Великий Инквизитор у Ф. М. Достоевского хорошо это понимал.

Так вот, напоминает М. К., возможный человек выступает базовым условием реальности всего остального, реальности самого человека. А возможный человек и есть «пустота». Личность, становящаяся в акте творения, есть пустота, а значит мы имеем дело с «утопосом», то есть отсутствием готового места. Философ мыслит в утопосе [ПТП 2014: 725], он по определению утопист, но не в смысле придумщика, создателя фантазий, а как раз наоборот, в смысле ниспровергателя фантазий и иллюзий, пытающегося отстроить ещё не существующее место. Роман М. Пруста и есть этот опыт освобождения от эгоистической любви, опыт изживания этих иллюзий. Это возможно лишь посредством непрерывного письма, то есть работы потока сознания. В этом потоке рождается Автор, оседающий в следах-текстах. Потому создание романа есть условие рождения Автора. Он сам вне его и до него отсутствует.

В этой связи М. К. вспоминает ещё одну сквозную идею у М. Пруста – «неизвестную родину» (см. также выше). Автор живёт на неизвестной ему родине. Пруст называет своей родиной ту реальность, которая существует в потоке письма, в разговоре, в актах переживания и впечатления. Не ту, в которой живёт физически.

Поэтому для поэта и философа его родиной выступает его мир творения, мир метафизический, то самое Царство Небесное, к которому призывал и Чаадаев[154]. Художник есть гражданин неизвестной родины, у него нет проблемы – любить или не любить родину. Он в ней живет. И «каждый из нас, в той мере, в которой в нём вспыхивает или проявляет себя личностное начало, есть гражданин неизвестной страны» [ПТП 2014: 728].

Таких стран столько, сколько актов творения, сколько нас самих, нырнувших в себя, находящих себя. Реальность жизни – это реальность мира, «в котором нет виновников твоих бед и нет награды за твои достоинства и заслуги» [ПТП 2014: 729]. О какой награде за жизнь может идти речь? Если ты начнешь добиваться награды, то тут же ты и закончишься как возможный человек, перестанешь быть. Наверное, это правильно, что философам не дают орденов и медалей. Ордена дают шахтерам, трактористам, дояркам, строителям. Ну, там, политикам всяким, артистам. А за что давать ордена философам и поэтам? Это всё равно что дать им пощечину, оскорбить. Это если бы, скажем, Христос затребовал у Пилата себе награду, выторговывая приз за то, что он будет висеть на кресте. Абсурд! Лучше уж как-нибудь тише, незаметно. Наедине с самим собой.

Лава живой формы

Такое состояние «наедине с самим собой» означает вообще-то космическое, метафизическое одиночество. Но не по каким-то оценочным, моральным критериям (меня никто, бедного, не понимает, все вокруг сволочи). Просто потому, что сама структура переживания, структура впечатления-печати (культурного следа), хоть и в разное хронологическое время пережитого, вообще-то одна и та же. И не важно, в детстве или юности с тобой что-то происходило (подсмотрел купание голых девчонок или испытал неожиданную, от страха, поллюцию на уроке, не успев справиться с контрольной работой в 8 классе) или во взрослой жизни. Элементы малых и больших событий, их структура и сама событийность – одинаковы для человека. Именно потому, что цели и задачи этих событий и их отношений к нам – одни и те же [ПТП 2014: 731]. Они нас формируют, нашу душевную органику.