Мераб Мамардашвили: топология мысли - [105]

Это относится и к книгам, и к акту чтения. Я должен совершить усилие над собой, я, читающий, и тогда у меня появится шанс, что мне откроется тот, который был до этого, создавший этот текст, тот «Декарт», тот «Пруст», который мне открывается. Не тот, который был когда-то, эмпирический и умерший. А тот Автор, который создавался тогда в акте творения. Вот этого автора я могу услышать, могу с ним встретиться. А вот эмпирического индивида, разумеется, я не могу встретить. Его уже давно нет. Я не смогу его услышать, не смогу и понять. Я эмпирического человека и не должен понимать, в принципе не смогу понять. Это самое большое заблуждение, настаивает М. К., даже преступление против бытия, это какая-то мания обязательно понимать других эмпирических людей.[150] Людей нельзя понимать, с ними можно только соединяться и сотрудничать в пространстве творения, в пространстве, которого ещё нет до меня, до моего усилия. Там до нашего усилия нет ни его, которого я хочу понять, ни меня, понимающего. Но это возможно, если я буду совершать усилие и задаваться вопросом: «как мне определиться самому, где я стою, что со мной происходит на самом деле?» [ПТП 2014: 716].

Мы возвращаемся к базовым вопросам, которые задавал М. К. в самом начале и в течение всего курса. Вот он вспоминает забавный эпизод про Бальзака. В духе выше сказанного, мы имеем как бы двух героев – Бальзака земного, грешного, сибарита, и Бальзака-Автора, создававшего свой мир творения. Так вот, первый ужасно огорчался, когда ему ночью вдруг снился очередной эротический сон и с ним случалась поллюция. И он в досаде чертыхался: Ах, пропал очередной шедевр! Его духовная энергия уходила в эту поллюцию, и в итоге он не сможет, бедный, создать нечто стоящее. А писал он быстро и много. Так с кем мы имеем дело, спрашивает М. К. – с тем, кто рассказывал про эротический сон или с тем, кто становится возможным человеком в акте творения? Разумеется, со вторым.[151]

Ныне весьма распространён (опять же веяние с Запада) так называемый жанр story telling, рассказы о себе или «устные истории», в ходе которых люди рассказывают под запись разные с их точки зрения важные истории, происходившие с ними, с тем, чтобы не забыть их, запечатлеть, сохранить….[152] Попытки нас, грешных и смертных, как-то сохраниться и остаться в текстах, фотографиях, фильмах (и далее – в соцсетях) нас не оставляют. Это бесконечное выкладывание своей повседневной жизни в контактах, фейсбуках (вот я на море, вот мы на дне рождения, вот я с собакой, вот я с кошкой, вот я купальнике, вот я со своим парнем, вот я голая…) становится формой аддикции, и мы не успеваем заметить, как уже попадаем в иной, совсем призрачный мир. Мы уже даже себя земных и эмпирических забываем и окончательно уходим в виртуал. А в доинтернетную эпоху человек пытался сохранится в текстах, мемуарах. Мы всё равно уходили от себя настоящих, всё пытаясь сохраниться в своих воспоминаниях, полагая что тот настоящий день был именно тогда. А сейчас всё не то, не так. Для людей военного поколения это было вполне объяснимо. Потому что была молодость, первая любовь, первые подвиги, свершения, трагедии потерь, раны, кровь, пот, грязь. Но именно свершения, которые были тогда, и после этого всего уже ничего нет. И потому живёт этот герой прошлым, а настоящей жизни, которая была тогда, уже нет и не будет, а потому ему остаётся только помнить.

Но это потому, что война сразу все проверяет – что ты есть, дерьмо или на что-то ещё способен? Но нельзя желать человеку испытаний, нельзя желать человеку того, чтобы он попал на войну и там себя проверил. Мы же все добрые, желаем друг другу добра, покоя, мира. Забывая, что только испытания нас делают нами самими.

Итак, акцентирует М. К.: мы не можем понять того Бальзака, который про себя ничего толком не знает и рассказывает нам всякую эротическую чушь. Мы не можем понять в принципе другого эмпирического человека, который будет нам рассказывать про своё житейское, а собственно истоков и смыслов его поступков мы же не поймем. Нам самим предстоит прожить собственную жизнь. И только в тех смыслах, рождающихся от усилия, мы можем встретиться. То есть встретиться в особых местах, в особой топологии, отвечающей на вопрос «где я на самом деле?», пытаясь сориентироваться в отношении к потоку происходящего [ПТП 2014: 719].

Ведь и в самом деле. Рассказчики бывают разные. Один рассказывает так, как будто его не было ТАМ. Он какой-то скучный, нудный, слова бедные, и рассказать ему как бы и нечего. А другой рассказывает сочно, ярко, с прибаутками, анекдотами, но так, что он как будто и привирает, приукрашивает. А третий рассказывает просто, но так, что комок к горлу. И здесь тебя бьёт током, и ты становишься не просто свидетелем, но и соучастником события. Потому что без иллюзий, без прикрас, жёстко, наотмашь.

Роман М. Пруста можно определить таким действием, направленным на уничтожение последней иллюзии о самих себе, всяких придуманных образов-призраков, в том числе иллюзий про самого себя [ПТП 2014: 719]. Погружаешься и получаешь от него оплеуху – ррраз! И отлетает от тебя очередная иллюзия. Как шляпа с головы.