Меня зовут Люси Бартон - [18]

Нью-йоркская публика может быть быстрой на расправу, но они поняли, что она имеет в виду. Головы закивали, и слушатели начали перешептываться. Я оглянулась на человека в заднем ряду, но он не проявлял никаких эмоций. В конце вечера я услышала, как он сказал одной женщине, подошедшей с ним побеседовать:

– Она всегда хорошо держалась на сцене.

Мне не понравилось, как он это сказал.

Я поехала домой на метро одна. В тот вечер я не любила город, в котором так долго жила. Но все же не могла бы выразить точно, отчего это. Нет, пожалуй, могла бы сказать – но не точно.

В тот вечер я начала записывать эту историю. Ее фрагменты.

Я начала делать попытки.

В ту ночь в больнице, когда я почувствовала, что нехорошо обошлась с мамой (сказав, что не думаю, будто ее когда-нибудь интересовало, что значит быть знаменитым), я не могла заснуть. Так разволновалась, что мне хотелось плакать. Когда мои дети плакали, я просто сходила с ума, принималась их целовать и выяснять, в чем дело. Возможно, перебарщивала. А когда я ссорилась с Уильямом, то иногда сама плакала. Я рано узнала, что он не из тех мужчин, которые не выносят женских слез – их не выносят многие мужчины. Но он оттаивал от моих слез и почти всегда меня обнимал, если я плакала очень сильно. Он твердил: «Все хорошо, Пуговка, мы во всем разберемся». Но я не осмеливалась плакать при моей матери. Оба моих родителя терпеть не могли слезы, а плачущему ребенку трудно остановиться, когда он знает – если не прекратит плакать, будет еще хуже. Это нелегко для ребенка. А мама в тот вечер в больничной палате была такой же, как всю мою жизнь – не важно, что она казалась совсем другой, с этим ее тихим настойчивым голосом и более мягким выражением лица. Поэтому я старалась не заплакать. Чувствовала в темноте, что она не спит.

А потом она стиснула мою ногу сквозь простыню.

– Мамочка! – воскликнула я, подскочив.

– Я никуда не ухожу, Уизл, – сказала она. – Я же здесь. Ты поправишься. У тебя будет в жизни еще много разного, но так уж суждено людям. Я кое-что видела про тебя – я имею в виду, что у меня были видения, но с тобой…

Я крепко зажмурилась («Не реви, твою мать, ты, маленькая идиотка!») и так ущипнула себя за ногу, что чуть не вскрикнула от боли. А потом все прекратилось. Я повернулась на бок.

– Что именно со мной? – Теперь я смогла произнести это спокойно.

– С тобой я никогда не уверена, насколько верны эти видения. Обычно они были верными насчет тебя.

– Как, например, когда ты узнала про Крисси, – сказала я.

– Да. Но я не…

– …знала ее имени, – закончили мы вместе, и мне показалось в темноте, что мы обе улыбнулись.

– Спи, Уизл, – сказала мама. – Тебе нужно спать. А если не можешь заснуть, просто отдыхай.

Утром пришел доктор и задернул занавески вокруг кровати. А когда он увидел синяк у меня на бедре, то не стал до него дотрагиваться. Но он посмотрел на него, а потом перевел взгляд на меня. Он поднял брови, и, к моему ужасу, у меня выкатились слезинки из уголков глаз. Доктор кивнул, и лицо у него было такое доброе. Затем положил руку мне на лоб, словно проверяя, нет ли температуры, и так и оставил ее там. А у меня из глаз текли слезы. Он шевельнул большим пальцем, как будто хотел вытереть слезинку. Боже мой, каким он был добрым! Это был добрый, добрый человек. Я слабо улыбнулась в знак благодарности, как бы извиняясь.

Он кивнул:

– Вы скоро увидите своих детей. Мы отправим вас домой с вашим мужем. Вы не умрете в мое дежурство, это я вам обещаю. – А потом он сжал мою руку в кулак и поцеловал его.

Сара Пейн проводила недельный семинар в Аризоне, и я удивилась, когда Уильям предложил оплатить мою поездку. Это было через несколько месяцев после того, как я видела ее в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Я не была уверена, что хочу так надолго уезжать от детей, но Уильям успокоил меня. Семинар назывался «Мастерская» – мне почему-то никогда не нравилось это слово. Я поехала, потому что эти занятия вела Сара Пейн. Увидев ее в классе, я радостно улыбнулась, полагая, что она вспомнит нашу встречу в магазине готового платья. Но она лишь кивнула в ответ, и стало очевидно, что она меня не помнит. Может быть, мы действительно жаждем какого-то крошечного знака от знаменитости, подтверждающего, что она не забыла нас.

Наши занятия проходили в старом здании на вершине холма. Было тепло, и окна были открыты. Я заметила, что Сара Пейн почти сразу же устала. К концу первого часа ее лицо от изнеможения уподобилось белой глине, которая становится бесформенной в тепле – да, вот такой образ. А после трех часов ее белое «глиняное» лицо совсем осунулось от усталости. Эти занятия вытянули из нее все силы – вот что я хочу сказать. Каждый день она начинала занятия с вдохновением, но через несколько минут сказывалось утомление. Думаю, что ни до, ни после мне не приходилось видеть лицо, на котором бы так ясно выражалась усталость.

В классе был один мужчина, у которого недавно жена умерла от рака, и Сара была добра к нему, я это видела. По-видимому, все мы это заметили. Этот мужчина влюбился в одну слушательницу, которая была подругой Сары. Это было прекрасно. Подруга не ответила ему взаимностью, но вела себя с ним порядочно. Было что-то достойное в том, как эта женщина и Сара обращались с мужчиной, который страдал из-за смерти жены. Там также была одна женщина, которая преподавала английский. А еще был канадец с розовыми щеками и очень приятными манерами. Соученики поддразнивали его из-за того, что он такой типично канадский, и он относился к этому с юмором. Была на семинаре и дама-психоаналитик из Калифорнии.