В то лето, когда уехал мистер Робертсон, жара стояла чудовищная и казалось, что река давным-давно умерла. Словно бурая змея, она безжизненно распласталась посреди города, только грязно-желтая пена пузырилась у берега. Проезжие автомобилисты поднимали стекла, чтобы не вдыхать тошнотворный запах сероводорода, и недоумевали, неужели кто-то еще может жить в этом зловонии, исходящем от реки и от фабрики. Но жители Ширли-Фоллс уже давно принюхались и даже в жуткую жару разве что спросонья слегка чувствовали запах. Нет, смрад здесь никого особенно не тревожил.
Что действительно беспокоило обитателей Ширли-Фоллс, так это небо — за все лето оно ни разу не было голубым. Городок стоял, спеленатый этим небом, словно грязными бинтами. Эти повязки стягивали все, что солнечный свет мог бы очистить, оживить, они не давали проявиться подлинным краскам, оставляли в воздухе зыбкую взвесь — вот что на самом деле вселяло в людей тревогу. Но было и еще кое-что: на полях выше по течению реки почти ничего не уродилось, фасоль измельчала, виноград высох, а морковь выросла с детский пальчик. Вдобавок на севере штата отчетливо видели два НЛО — поговаривали, что правительство даже отрядило туда специальную группу для расследования.
Те же тревожные слухи наполняли и фабричную контору, где горстка женщин день-деньской сортировала отчеты, составляла списки, клеила марки на конверты, для верности пристукивая их кулаком. Говорят, конец света не за горами, они, конечно, не очень-то верят в это, но действительно, не самая лучшая идея — посылать людей в космос только для того, чтобы прогуляться по Луне, как будто больше делать нечего. А жара тем временем не ослабевала, казалось, что от оконных вентиляторов только треск и никакого толку, и женщины вконец исходили потом, сидя за сдвинутыми по два большими деревянными столами. Не выдержав, они чуть расставляли ноги под столом и приподнимали волосы на затылке. «Нет, мыслимое ли дело!» — звучало время от времени.
Однажды босс Эйвери Кларк даже распустил их по домам раньше времени, но горячие дни сменяли друг друга, а никакого намека, что это в ближайшем будущем может повториться, не было. Видимо, судьба им сидеть в конторе и страдать, и они действительно страдали в этой жаркой комнате. Контора была большая — с высоким потолком и скрипучим дощатым полом. По всей длине комнаты стояли столы, сдвинутые попарно «лицом к лицу». Вдоль стен выстроились металлические шкафы с картотекой. На одном из них стоял филодендрон — его вьющиеся лозы были собраны и свернуты наподобие корзинки, но несколько сбежавших плетей свисали до самого пола. Это была единственная зелень в комнате. Несколько бегоний и традесканция, забытые на подоконниках, зачахли и побурели. Временами горячий ветер от вентилятора срывал и гнал по полу засохший лист.
Среди всеобщей истомы и вялости одна женщина стояла особняком. Точнее говоря, она «сидела особняком». Ее звали Исабель Гудроу, и, поскольку она была секретаршей Эйвери Кларка, ей полагался отдельный стол напротив застекленного кабинета шефа. Это странное сооружение было сконструировано из деревянных панелей и больших стеклянных витрин (очевидно, для того, чтобы босс мог присматривать за подчиненными, но он редко отрывал взгляд от стола), и служащие между собой называли его «аквариумом». Статус личного секретаря босса выделял Исабель Гудроу среди остальных женщин, но она и без этого отличалась от них. Например, безукоризненным стилем в одежде. И даже в такую жару она носила колготки. На первый взгляд она могла показаться хорошенькой, но, присмотревшись повнимательнее, можно было заметить, что до хорошенькой ей далеко — слишком заурядной была ее внешность. Обычные волосы — тонкие, темно-русые, стянутые в пучок или свернутые в узел. Эта прическа старила ее — придавала сходство с маленькой школьной училкой, а в карих глазах ее застыло вечное удивление.
В то время как остальные женщины то и дело отдувались и бегали к автомату с газировкой, жаловались на ломоту в спине и отеки на ногах, предостерегая друг друга ни в коем случае не снимать туфли, потому что их потом в жизни не наденешь обратно, Исабель Гудроу оставалась совершенно невозмутимой. Исабель Гудроу просто сидела за столом — колени вместе, плечи расправлены — и печатала с неизменной скоростью. У нее была необыкновенная шея. Для такой маленькой женщины она казалась несоразмерно длинной и вырастала из воротничка, подобно шее лебедя, который плавал тем летом в водах помертвелой реки, безмятежно скользя вдоль ее пенистых берегов.
Впрочем, такой шея Исабель представлялась ее дочери Эми — шестнадцатилетней девушке, которая с недавних пор испытывала неприязнь при виде не только шеи своей матери, а и вообще при виде своей матери и которой в любом случае было не до лебедей. Эми очень мало походила на свою мать. Если у матери волосы были тусклые и тонкие, то у Эми — густые и золотисто-пестрые. Даже теперь, подстриженные так коротко, что едва прикрывали уши, они выглядели сильными и здоровыми. Эми была высокой девушкой, большерукой и большеногой. Но в глазах, хоть они и были крупнее, чем у матери, нет-нет да и появлялось все то же осторожно-удивленное выражение. Тем, на ком останавливался этот взгляд, становилось не по себе. Однако природная застенчивость не позволяла Эми подолгу засматриваться на кого-либо. Она предпочитала быстро взглянуть на человека краем глаза, прежде чем отвернуться. В любом случае Эми не догадывалась о том впечатлении, которое производит ее взгляд, несмотря на то что прежде она потратила не один час, изучая в одиночестве свое отражение в каждом попавшемся на глаза зеркале.
