Менестрели в пальто макси - [32]
Ты удалилась в сторону гатера, который вновь подал голос. Очевидно, кончился обеденный перерыв. Дунул ветерок и принес оттуда дух живицы и опилок. Потом напрочь забил его бензином и смазкой.
Лягушки, умудренно размышлял я, квакали и в те времена, когда не было никакой цивилизации. Ни гатеров, ни тягачей, ни детских садов, пожарных... Квакают себе и будут квакать, когда и нас не станет. Я разлегся под кустом лещины - на тропе показался детский садик с Маргаритой. Распевая, само собой. Красиво выделялось сочное сопрано воспитательницы. По этому сопрано сходила с ума добрая сотня мужчин городка самого разного возраста. Я почти задремал, но очнулся от мужских голосов. Это были другие мужики, не те, кто млеет от Маргаритиного сопрано. Я явственно ощущал, как они устраиваются в кустах и как беззлобно поругиваются. Брякнули осторожно вынутые бутылочки. Мужики загудели, я различал каждое их слово. Некоторых узнал по голосу. Но не выдавал себя, лежал не шевелясь. Они рассказывали свои невероятные похождения, похвалялись успехом у парковых дев, следили, чтобы выпивалось по очереди; о лягушках, само собой, разговора не было. Что им лягушки! Я высунул босую правую ногу и пошевелил пальцами. О, - изумился кто-то из них, - откуда ты здесь? Хочешь винца? Я выпил почти до краев наполненный стакан розового вина и снова прилег. Лягушки достигли fortissimo, теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения. Пора бы тебе вернуться, но ты почему-то не шла. Тот же парень принес мне еще стакан. Мы все равно не одолеем, - признался он, - зачем пропадать добру? Я молча выпил, встал и отошел на полсотни шагов, чтобы устроиться под другим кустом. Перед тем, как улечься, спустился к воде и поймал крупную лягушку. Она осоловела от собственной музыки, а зоб от столь долгого музицирования аж посинел. Лягушка - моя пленница - взирала на меня так угрюмо, что я, не выдержав этого взгляда, перевернул ее на спинку. Беловатый животик беспокойно ерзал. Совсем как твой, мелькнуло у меня в голове, а ты все не появлялась. Солнце било прямо по этому нежному животику. Он вздымался все сильнее. Наклонившись, я отчетливо видел, как лягушиная кровь совершает свой путь по большому кругу кровообращения. Или у лягушек кровоток не такой, как у нас? Причиной тут - вино.
Голоса в кустах смолкли - парни, надо думать, уснули. Лягушки удерживали свое fortissimo, вода вскипала от их страстных тел. Все демографические проблемы они решали здесь, прямо в озере. Ты находилась где-то в пути. То ли за старым станционным зданием, то ли у лесопилки. В какой-то миг я даже забыл, как тебя звать, такое все было зеленое и пьянящее. Лишь когда над озером из пухового облака вынырнули два планера, вспомнил. Давно могла появиться. Я набрал немного щавеля - еще не перерос. Теперь мне чудилось, будто я сам поквакиваю - в ушах шумело. Гатер ревел как бешеный. С востока приближалась сердитая темная тучка. Оба планера стремительно метнулись в сторону и скрылись из моего поля зрения. По всей вероятности, укрылись в своем гнездышке на крутом берегу Немана. Я улыбнулся. Интересно, там, в лазурной выси, слышно это кваканье? Если да, то ему внемлет и сам Господь Бог с ангелами.
Тем временем я различил звуки другого оркестра - пока что очень далеко. Или то были отзвуки вчерашнего исполнения, только отразившиеся от этого дня? Кто тут разберет! Кого-то хоронили, вот что.
Оркестр приближался очень медленно. А ты, с узелком в руке, шла по пыльной улице - Гродненской или Сейнской. По немощеной, ухабистой улице. Но непременно шла. Вот ударили тарелки! Кого-то провожали в этот душный день. Когда я начал отличать звуки духового оркестра от лягушачьей симфонии, духовые умолкли. Сделают передышку и снова грянут. Так положено. Долго ждать не пришлось: они заиграли в тот самый миг, когда на том берегу озера я увидел тебя - в тени ельника ты стояла в желтом сарафане и издалека глядела на меня. Внезапно духовые грянули так оглушительно, что смолкли все лягушки. Даже не верилось — неужели?
Из-за поворота улицы выплыл разубранный цветами грузовик с откинутыми бортами. За ним шли люди, похожие на больших черных жуков. В воздухе реяло густое марево, и моментами казалось, будто процессия застыла на месте. Протяжно завыла сирена лесопилки — там был такой обычай почитания усопшего. Затем - глухое безмолвие. Ни оркестра, ни лягушек. Не знаю, стрекотали или нет кузнечики — я их не слышал. Ты приблизилась тоже бесшумно, молча присела рядом. На виске билась голубая жилка, я отвернулся. Взял фляжку и поднес к губам - что принесла? Ага, вино. Хорошо, что вино. Ты молчала.
Безмолвствовали и лягушки, хотя этого человека, видимо, уже предали земле. Они молчали и тогда, когда мы с тобой направились к Неману - ты во что бы то ни стало желала показать, как можешь проплыть семь метров по течению. Почему они молчат? — неожиданно спросила ты. Я пожал плечами и отвинтил крышку фляги. — От глупости, — сказал я и завинтил крышку.
Когда мы, искупавшись, вернулись, со стороны озера не доносилось ни звука, хотя обычно в этот час лягушачий концерт достигал апогея. Утомились? Какая-нибудь резкая, неощутимая для человека перемена погоды? Едва ли. Когда мы вернулись к нашему дому близ леса и прилегли под яблоней рядом с качелями, мне показалось, что они снова завелись. Квакают? - спросил я. Уже мерещится, - засмеялась ты. А я все напрягал слух: квакают или не квакают? Такой далекий, монотонный, даже тоскливый, ноющий звук. Не разберешь - то ли лягушки, то ли духовой.
