Men from the Boys, или Мальчики и мужчины - [80]

После полуночи мы с Пэтом стояли у автомата, без всякого желания прихлебывая обжигающий больничный чай.

Я смотрел на сына и вспоминал, как взял его навестить моего отца незадолго до того, когда все было кончено. Ему было тогда четыре или пять? Наверное, пять, потому что он уже начал ходить в школу. Тогда я сделал ошибку.

Они боготворили друг друга, мой сын и мой отец, и, проявив неуместную сентиментальность, я подумал, что надо дать им возможность попрощаться друг с другом. Но Пэт был слишком мал, а отец — слишком болен. Это было жестоко для них обоих.

— Десять лет назад ты задавал кучу вопросов, — сказал я, перекладывая горячую пластиковую чашку из одной руки в другую. — Что происходит, когда мы умираем? Мы правда попадаем на небо или просто засыпаем вечным сном? Если Бог действительно существует, почему Он позволяет нам так мучиться? — Я кивнул, обе мои ладони горели, обожженные о чашку. — Ты спрашивал меня об этом после того, как мы приехали навестить твоего дедушку. Обо всей этой ерунде. Задавал эти важные вопросы.

Он засмеялся.

— Я помню, — сказал он.

Но я подумал, что он вряд ли помнит. Иногда нам кажется, что мы что-то помним, а на самом деле нам об этом рассказывали родители.

— Со временем из этого вырастаешь, — заметил он.

— Из важных вопросов? — спросил я.

Мой сын покачал головой и подул на чай.

— Из ожидания ответов, — проговорил он.

Мы вернулись в отделение.

Мы сидели по бокам его кровати и смотрели, как он спит.

Откуда-то исходил свет, свет больничной дежурной лампочки, столь же неизбежный, как лунный свет, и я мог видеть лицо Кена под кислородной маской, прижатой к его рту, и как удерживающие ее тесемки врезаются в мякоть его щек.

Он лежал в послеоперационной палате вместе с одиннадцатью другими мужчинами. Мы слышали, как они стонут и поворачиваются во сне. Иногда раздавались резкий треск электрического звонка для вызова медсестры, и голоса нянечек — успокаивающие, подбадривающие, бесконечно настоящие. Они делали все, что могли.

— Ему осталось недолго? — спросил Пэт.

— Это заканчивается одинаково, — ответили. — Ты ведь знаешь. Люди говорят о храбрости, когда кто-то борется с болезнью. — Я тряхнул головой. — В самом конце это бессмысленно. Жизнь сжимается до той точки, где царит только боль, и храбрость здесь уже не нужна.

Пэт чуть заметно улыбнулся.

— Если бы дело было только в храбрости, — проговорил он, — он встал бы с этой постели и ушел бы отсюда сегодня же ночью.

Я наблюдал за тем, как мой сын смотрит на лицо старика, и думал о том, что понимаю, о чем он размышляет. Несмотря на кислородную маску, воздуха, вдуваемого в истомленные легкие, было недостаточно. Грудь Кена поднималась и опускалась в его беспокойном сне, дыхание было хриплым и мучительным. Недостаточно воздуха. Воздуха больше никогда не будет достаточно. Это было все равно что смотреть на тонущего.

Никто ничего не может сделать, с горечью подумал я. Я позвонил его детям, оставив сообщения на автоответчиках. Синг Рана ушел домой и вернется утром. Все, что мы могли, — это сидеть и ждать конца.

Приветливый врач-китаец вселил в нас надежду, сказав, что сделает так, что ему будет более комфортно. Но это означало всего лишь всадить в него хорошую дозу опиатов, чтобы убить боль. Пока боль не убила его. Его лицо уже сейчас было бледным от морфинов, как у призрака.

Кен простонал во сне. Пэт потянулся к нему и взял старика за руки. Кен поворочался и затих, перестав стонать. Пэт продолжал держать его руки. Похоже, это успокаивало умирающего.

Мальчик держал руку старика.

— Я останусь с тобой, — сказал он.

Значит, я ошибался.

Все же мы могли что-то сделать.

Ночь проходила медленно. Должно быть, я ненадолго заснул, потому что от его голоса вздрогнул и проснулся. Туман на минуту рассеялся, туман, который приходит с морфином и душит боль, но душит и все остальное. Глаза над кислородной маской блестели от слез и боли. Как страшно, подумал я. Знать, что конец настигнет тебя здесь, в этой постели, в этой комнате, и от этого некуда деться.

Пэт смотрел на него огромными тревожными глазами. Мальчик так и не уснул. Он наклонился, когда старик, с трудом переводя дыхание, произнес какие-то слова. Он стиснул руки.

— Это не я, — сказал нам старик.

Я стоял на больничной автостоянке и дрожал от холода, наблюдая за тем, как день потихоньку набирает силу. Над Ист-Эндом разгоралась белая полоса, и когда над крышами показался ореол света и все засверкало от восходящего солнца, запели птицы. Было уже не так холодно. Я почувствовал, как мое тело расслабляется, и осознал, что устал и хочу спать. Я оперся о больничную дверь и закрыл глаза. Меня окликнула по имени какая-то женщина, и я проснулся, как от толчка.

— Гарри? — сказала она. — Спасибо за то, что вы здесь.

Трейси и Иэн. Я смотрел на взрослых детей Кена Гримвуда и пытался увидеть его в них. У Иэна были такие же буравящие насквозь глаза, похожие на маленькие голубые лазеры, но лицо, тело и манеры были слишком мягкими, чтобы напоминать отца. Гораздо больше от Кена было в Трейси — даже не столько широкий лоб или узкий разрез рта, а неумолимая, непреклонная твердость. Это было в ней даже сейчас, после того как она проплакала всю ночь напролет.