Men from the Boys, или Мальчики и мужчины - [24]

— Похоже, их это не волнует, — сказал я. — Пока только один парень на первой линии, который хочет поговорить о тех, кто неправильно паркуется. Сид из Сёрбайтона.

Марти чертыхнулся:

— Нашу нацию публично оскорбил президент Америки, а этот парень хочет побеседовать о соседе мистере Джонсе, который паркует свой драндулет «воксхолл» так, что ему не проехать?

— Ага, — ответил я. — Первая линия, после Мэрайи Кери. Эфир через девяносто секунд.

Марти выдрал из упаковки последнюю, четвертую банку «Ред булл», вскрыл ее и сделал большой глоток. Методично раздирая картонную упаковку на мелкие кусочки, он слушал, как Сид из Сёрбайтона сетует на то, что сосед вечно перегораживает ему дорогу.

— Я скажу тебе, как следует поступать с такими типами, Сид, — прервал его Марти. — Его надо пристрелить.

И он потянулся к кнопке, чтобы отключить сёрбайтонского Сида, но случайно зацепил локтем последнюю банку «Ред булл». Она глухо ударилась о микрофон прямого эфира и опрокинулась, заливая содержимым сценарий.

«Совсем как кровь на тротуаре», — подумал я.

_____

Я потянулся к жене, но она даже не повернулась. Ей и не надо было. Она продолжала лежать так, словно я не дотрагивался до нее, поэтому я вернулся на свою сторону постели. Я уже почти засыпал, когда она заговорила.

— Почему у мачех такая паршивая репутация? — спросила Сид в темноте. — Как это случилось? Год за годом ты готовишь рыбные палочки, стираешь, пришиваешь к вещам бирку с именем и фамилией, и этого все равно недостаточно. Это никогда не ценится. Ты делаешь это для ребенка, которого не рожала, и даже научившись его любить, ты никогда не станешь для него номером один. Никогда не будешь достаточно хорошей. Ты вытираешь им носы, ищешь у них вшей — да, их вшей, Гарри, вспомни специальную расческу. Но на тебя все равно смотрят так, словно это ты бросила в лесу Гензеля и Гретель.

Я включил свет.

— Ты права, беби.

— Не называй меня «беби», Гарри. И выключи этот чертов свет.

Я щелкнул выключателем и лег на бок, поглаживая ее по руке, но готовый отодвинуться при первом признаке недовольства.

— Думаешь, тебе одному тяжело, Гарри? Попробуй побыть мачехой десять лет. Попробуй побыть злой ведьмой, чье преступление только в том, что она не родила ребенка, которого старается вырастить.

Сид замечательно относилась к Пэту. Она никогда не принуждала себя к этому. Они были друзьями и спустя годы стали значить друг для друга даже больше. Единственное, чего у них не было, — это кровного родства. Но по моему мнению, это понятие слишком переоценивается. Гораздо больше значат рыбные палочки, бирки с именем и расческа для поиска вшей.

— Думаешь, мне легко оттого, что Джина вернулась и начала играть в счастливую семью? Видеть, как Пэт разрывается между матерью и отцом? А я — бессловесная статистка в этой семейной драме. Думаешь, мне это нравится?

— Мы ценим это, — сказал я. — Абсолютно все. Все, что ты делала. Просто оставаясь здесь.

Это была правда. Мы это ценили. Но и считали это само собой разумеющимся. Особенно теперь, когда вернулась Джина. Рыбные палочки, бирки с именем и частая расческа уже стали историей.

— Прости, — сказал я.

— Не надо извиняться. Просто не будь таким эгоцентриком. Это было бы чудесно. Я была бы тебе очень признательна. И поговори с Пэтом. Он начал класть рядом с собой мобильник за ужином на случай, если она позвонит, или пришлет эсэмэску, или снизойдет до того, чтобы встретиться. Раньше он так никогда не делал. Думаешь, ты один страдаешь. А это тяжело для всех нас.

Подушка зашуршала, когда Сид поправила ее.

— Джина, — проговорила она. — Эта чертова…

Но она не смогла подобрать слово. Слов не было. И она позволила мне обнять ее, и я занялся любовью с женой. Именно так я всегда думал о ней — моя жена. Я никогда не считал Сид второй женой, потому что эти слова звучали как утешительный приз, как обозначение серебряного призера, а она никогда не была такой. Сид не была мне второй женой. Она была просто моя жена. Хотя я действительно не знал, когда именно мой сын перестал думать так.

Во всяком случае, он был не прав.

_____

— В пабах нельзя курить? — спросил Кен Гримвуд, скептически скривив губы. В зубах у него была зажата наполовину выкуренная самокрутка. — С каких это пор в пабах запрещено курить?

— Довольно давно, — ответил я и взглянул на барменшу, словно она могла сделать исключение для того, кто потерял ногу, освобождая мир от тирании.

Но она стояла, с решительным видом глядя на раздражающую сигарету, пока старик не загасил окурок. Потом она отвернулась.

И я понял, что Кен Гримвуд надул меня. Он прекрасно знал, что в пабах не курят.

Старики в зеленых беретах захихикали. На груди у них висели медали, поблескивающие в тусклом свете маленького коричневого паба. Их было шестеро, не считая Синга Рана. Все были в рубашках, пиджаках и галстуках, и я чувствовал себя довольно нелепо в кожаном пиджаке и черных джинсах. На головах у всех красовались зеленые береты коммандос, лишь у старого гурка — шляпа с хлопчатобумажной лентой и прикрепленной сбоку пряжкой. На шляпе была квадратная нашивка зеленого фетра с серебряным значком — два скрещенных кривых гуркских ножа под короной.