Мемуары - [9]
— а остальные станции даны с нейтральными деталями, но не положительными.
В целом поэтика нового для Шварца стиля ориентировалась на самостоятельное функционирование точных деталей, «независимость деталей», выражаясь словами поэта, стала основным законом новой литературы. У Шварца в «ме» обилие таких многозначных деталей: татуировка «Эва» на руке нищенки; кошка, обедающая соленым огурцом, сидя на помойном ведре; вывеска «Дерябкинский рынок открыт целый день», невольный амфибрахий которой заставляет героя автоматически версифицировать; — все это детали, не поддающиеся мгновенной и окончательной читательской расшифровке, всегда оставляющие иррациональную жизнь в остатке.
Своеобразными деталями этого же типа можно считать и некоторые грамматические приемы, особенно использование множественного числа в «Пятой зоне» (мы и они). Сначала множественное число используется для описания пассажиров как некоего единого тела. Глаголы, обычно обозначающие действие, совершаемое одним лицом, здесь поставлены во множественное число, причем исподволь их действие переносится с третьего лица («они») на первое множественного («мы»). Видим мы его /поезд/ в лоб. Пассажиры гонятся за ней /электричкой/. Пассажиры делают движение в одну сторону, потом в другую, в растерянности своей никак не могут решить, в какую дверь броситься,, И все мы любовались старшиной… У выхода мы видим… И даже: Тут они делают строгое лицо.
Шварц очень тщательно ритмизует свою прозу. Так атмосфера приподнятости, значительности деяний Чуковского, Маршака, Житкова, их бурной, даже лихорадочной деятельности создается почти исключительно синтаксическими средствами. Фразы, в начале периода достаточно длинные, укорачиваются вплоть до членения точками на отдельные слова. Так происходит патетическое (не без иронии) нарастание ритма. Этой же цели иногда служит инверсия, скажем, перестановка притяжательного местоимения в позицию после слова в пародийно — библейском стиле (Иногда выбегал он из дома своего), прием, который в последнее время эпигоны используют неумеренно часто.
Когда — то маленький Женя Шварц неожиданно для самого себя решил, что он не будет инженером, как того хотела мама, а будет — «романистом»!
Евгению Львовичу привелось в его литературной судьбе быть редактором и журналистом, автором сказок и стихов для детей, киносценаристом, драматургом. Но к тому роду литературной деятельности, который он избрал шести — семилетним, он пришел лишь тогда, когда больное сердце стало намекать, что до конца остается лет семь — шесть.
Дрожащим, почти невозможным для чтения почерком заполнял он большие амбарные книги, ставя перед собой задачу, собственно говоря мало отличную от той, что осенила в детстве: «Захочу и его опишу».
Тридцать семь гроссбухов хранятся теперь в Центральном Государственном Архиве Литературы и Искусства.
В 1970 году, предваряя крохотную публикацию отрывков из дневников Шварца (см. наше Приложение 2), К. Н. Кириленко писала: «ЦГАЛИ в настоящее время готовит их к печати, рассчитывая издать отдельной книгой этот своеобразный труд Е. Л. Шварца, полных тонких наблюдений, глубоких раздумий, острых характеристик»[12].
На дворе 1982‑й, а обещанного издания нет как нет.
Впервые избранные записки Шварца предлагаются читателю в этой книге.
Л, В. Лосев Hanover, New Hampshire
Евгений Львович Шварц. (1896–1958) Портрет работы Н. П. Акимова.
ДЕТСТВО
Около года назад я стал записывать все, что помню о своем детстве, по возможности ничего не скрывая и, во всяком случае, ничего не меняя и не придумывая. Начал я это делать, с непривычки смущаясь. Писать о себе я не умел. Писать не сочиняя — оказалось еще более трудным: я чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Писать, не представляя себе читателя, было так же странно, как разговаривать с самим собой вслух подолгу. Тем не менее постепенно, не давая себе воли и не боясь быть безвкусным и нескромным, я втянулся в эту работу и стал временами испытывать даже некоторое наслаждение от собственной правдивости. Припомнить и рассказать похоже, оказывается, не менее увлекательно, чем, скажем, сочинить нечто убедительно и выразительно. Так или иначе, но я довел рассказ о детстве до 1908 года, то есть до перехода в третий класс. Лето этого года оказалось роковым временем моей жизни. Я еще не уверен, хватит ли у меня смелости рассказывать о себе дальше. Чтобы не расставаться с делом, которое невозможно бросить без угрызения совести, я решил выправить и переписать на машинке то, что уже так или иначе рассказано: мне интересно, прочитав, понять, что же у меня получилось, к чему привел столь длительный разговор с самим собой.
Двор. Кирпичная стена. Солнце. Кто — то задает мне знакомый всем детям вопрос: «Сколько тебе лет?», и я отвечаю: «Два года».
Вот передо мною полукруглые каменные ступени. Я знаю, что ведут они в клинику, где учатся отец и мать. Следовательно, это Казань.
Я сажусь на конку, гляжу на длинную деревянную ступеньку, которая тянется вдоль всего вагона. Это опять Казань, и мы едем опять в клиники, о которых я слышу множество разговоров с утра до вечера.
