Мемуары - [11]

Вот он идет в высоких сапогах, в руках ружье. Он тщательно целится прямо в небо. И я гляжу туда же и вижу: ястреб кружится над нашим двором.

Имением владеют братья, вероятно, греки, потому что старшего из них зовут, к моему удивлению и даже негодованию, Папа Капитонович. Обедали мы за одним столом с хозяевами. Отсюда однажды я был с позором выведен вон. Произошло это следующим образом.

Старшие пытались установить — что такое понятие относительное. И приводили примеры тому.

Меня баловали, я был единственным ребенком в доме. Выражения, свойственные взрослым, когда употреблял их я, ужасно смешили присутствующих, чем я с наслаждением пользовался. И вот в тот несчастный день я решился блеснуть словом, значения которого не понимал. Оно представлялось мне редким и умным, я только что подхватил его во дворе. Я тогда уже усвоил, что перебивать старших не полагается. Поэтому я дождался перерыва в разговоре и в полной тишине спросил во весь голос:

— А — понятие относительное?

И вдруг по множеству признаков, учитываемых мгновенно, я понял, что совершил неловкость. Я осрамился! Папа схватил меня за руку и потащил вон из — за стола. Лицо его не было гневным, как в тех случаях, когда я доводил его до крайности. Более того. По вздрагивающим губам отца я понял, что он изо всех сил старается не засмеяться. Но это не утешило, а еще больше ужаснуло меня. Позор! Я нечаянно сделал непристойность! Осрамился! Конечно, у меня тогда не нашлось бы слов, чтобы выразить свои чувства, но они были именно таковы, как я пишу сегодня. Позор, позор, который запомнился мне на всю жизнь.

Взрослые решили ехать куда — то кататься. Мама, к моему горю, собиралась тоже и вдруг неожиданно отказалась. Но едва я успел обрадоваться, как кто — то из взрослых — помню, что был он маленький и худенький человечек, — сказал с искренним сожалением:

— Вот тебе и раз!

И эти простые слова пронзили меня, обожгли. Я заплакал, так мне стало жалко бедного человечка.

В имении служил отец недолго. Он поссорился с одним из владельцев, и мы уехали оттуда почти так же скоро, как из Дмитрова, только на этот раз все втроем. Почему папа поссорился с хозяевами, не пойму. Я спрашивал об этом уже в тридцатых годах, но он отказался объяснить причины ссоры. Так же упорно молчала об этом мама.

И вот мы снова в Екатеринодаре.

У папиных родителей, у дедушки и бабушки, мы тогда не останавливались. Мама все не могла поладить с бабушкой. Как я узнал впоследствии, однажды даже они поссорились на свидании в тюрьме, чем довели папу до слез, а потом отправили ему совместно написанное письмо, чтобы его утешить.

Я знал, что бабушка и мама друг с другом не ладят, и это явление представлялось мне обязательным, я привык к нему. Я не осуждал бабушку за то, что она ссорится с мамой. Раз так положено — чего же тут осуждать или обсуждать.

Вижу как в тумане одну из таких ссор. Приключилась она, видимо, рано утром. Все женщины в нижнем белье — и мама, и бабушка, и Феня — младшая папина сестра. Они шумят, а я играю в уголке и слушаю.

Мама была неуступчива, самолюбива, бабушка — неудержимо вспыльчива и нервна. Они были еще дальше друг от друга, чем обычные свекровь и невестка. Рязань и Екатеринодар, мамина родня и папина родня, они и думали, и чувствовали, и говорили по — разному, и даже сны видели разные, как же могли они договориться? Впрочем, дедушка, папин отец, молчаливый до того, что евреи прозвали его «англичанин», суровый и сильный, ладил с мамой и никогда с ней не ссорился, уважал ее.

У бабушки часто случались истерики, после чего ей очень хотелось есть. На кухне знали эту ее особенность и готовили что — нибудь на скорую руку, едва узнавали, что хозяйка плачет.

И к истерикам бабушкиным относился я спокойно, как к явлению природы. Вот я сижу в мягком кресле и любуюсь: бабушка кружится на месте, заткнув уши, повторяя: «ни, ни, ни!» Потом смех и плач. Папа бежит с водой. Эта истерика особенно мне понравилась, и я долго потом играл в нее: повторял «ни, ни, ни!», заткнув уши и вертясь на месте.

Жили мы отдельно, но по воскресеньям ходили к бабушке и дедушке обедать. Я вдвоем с папой. Эти обеды я любил, меня принимали у стариков ласково, внимательно. Однажды дедушка даже уложил меня спать с собой после обеда. Но на новом месте мне не спалось. Перешагнув через спящего деда, который сонно спросил: «куда ты?» — и миновав стул, на котором висел белый дедушкин пиджак и белый жилет, я убежал в сад.

И вот, к величайшему своему удивлению и даже огорчению, я заявил в одно из воскресений, что обедать к деду не пойду. Почему? Подозреваю, что маме почему — нибудь не хотелось, чтобы я уходил, и она намекнула мне на это. Или я угадал без ее помощи, что ей не хотелось отпускать меня. Не помню. Но помню твердо, что я был сам удивлен решительности своего отказа.

Отец сердился, кричал, даже дернул меня за руку, на что я ответил ревом того качества, который не переждешь — как обложной дождь. И папа отправился к своим старикам один.

Впоследствии я нашел объяснение своему отказу. Я сказал, что у деда мне слишком туго завязывают салфетку. Но это была, вероятно, ложь, подсказанная кем — нибудь из взрослых. Они перебирали всевозможные причины моего поведения, и вот я остановился на одной из них.