Мемуары - [8]

1) внимание читателя привлечено больше, чем этого можно было достичь применением обычного клише типа Он слушает только самого себя;

2) нешаблонное употребление, нарушая автоматизм читательского восприятия текста, повышает внимание к «внутренней форме слова»;

3) углубляется объективная психологическая характеристика образа, т. к. ситуация общения, когда кто — то «вдумчиво и почтительно» слушает кого — то, всем хорошо знакома, переводя слушание на «самого себя», автор этой операцией открывает для нас индивидуальную психологию этого эгоизма, его особенную внутреннюю физиономию (что было бы невозможно при употреблении клише: мы бы знали, что речь идет об эгоисте и только);

4) отказ от морализаторского стереотипа важен для имплицитно выстраивающегося образа автора — как объективного, непредвзятого повествователя (что, опять — таки, укрепляет доверие к тексту).

В пьесах основным приемом было пародирование языковых клише, здесь — на первом месте поиски эпитета.

Хотя среди эпитетов и встречаются экстравагантные ассоциативные в духе Набокова — Олеши (пастушеский звук трубы стрелочника; влажный голос моторного вагона; картонажное, игрушечное счастье), но в основном эпитеты становятся инструментами психологического анализа, т. е. выбираются тщательно, чтобы зафиксировать еще одно вычлененное психологическое качество. Такова функция и простых эпитетов типа /боксом занимался/ пристально, рассудительно, и синестетических — /женщина/ доброжелательная, сырая, и метафорических — добротная /репутация/ (т. е. как прочная и надежная ткань, которую принято называть добротной).

Та объективность, которой подчеркнуто придерживается автор при изображении наиболее субъективных своих переживаний, приводит к некоторому перераспределению акцентов, падающих на привычные эпитеты, по сравнению с бытовой речью. Так, любуясь Чуковским или Житковым, Шварц не забывает упомянуть толстые губы одного и мутные глаза другого (как это бывало в описаниях у Толстого, эпитеты теряют здесь свойственный им слегка негативный характер). То же в эпизоде с обиженной девушкой — проводницей — упоминается ее кукольно — бессмысленная мордочка. Хотя такое употребление очевидно напоминает Толстого и Чехова, сам писатель указывает, что не все из чеховского наследия принималось в его кругу. Вспомним возмущение Житкова чеховским оборотом офицер в белом кителе:

Эта чеховская фраза, видимо, возмущала Бориса тем, что используется готовое представление. Писатель обращается к уже существующему опыту, к читательскому опыту. А все общее, как бы общеобязательное, утверждаемое или утвержденное всеми, бралось Борисом наподозрение…

— мы видим, что Шварц исповедует те же принципы, что и Житков.

Каламбур, которым так блистал Шварц в своих пьесах и бытовой речи, в этой прозе, с ее точностью найденных или восстановленных словесных значений, выглядел бы чужеродно (что и происходит в том месте, где каламбур все же проскальзывает, о художниках в «Печатном дворе»: хотя и не графы, а графики). Сам автор очень ясно излагает систему «русского юмора», культивировавшуюся в среде обэриутов.

Иронизируя, Шварц не нуждается теперь в резких контрастах, ему достаточно легкого грамматического нажима, чтобы достичь иронического эффекта. Вот он пересказывает письмо Чуковского А. Н. Толстому, лидеру начавшегося в то время коллаборационистского движения в русской эмиграции, названного (по названию сборника статей) «смена вех»: Он приветствовал Алексея Николаевича, сменившего вехи… Фраза была бы стилистически нейтральна в форме, допустим, Он приветствовал Алексея Николаевича, участника «Смены вех»… и т. п. Но название общественного движения, трансформированное в беглый причастный оборот, приобретает, особенно вслед за бытовым именем — отчеством вместо фамилии, бытовое, фамильярное звучание: сменивший вехи ассоциируется в этом контексте для нас с сменивший брюки или сменивший белье, что и разоблачает приспособленчество продажного литератора.

Установка на объективность сказывается и в том, что Шварц охотно уступает повествование персонажам. Отсюда в «ме» много современного фольклора: от малых речений {Не баба, не мужик, не кенарь, не кенарейка, не ворон, не ворона, прическа — Петр Великий!) до целой вставной сказовой новеллы о великом Фатагене Керосиныче, е характерным мотивом гиперболического пьянства (ср. в «Судьбе человека» Шолохова рассказ о пребывании героя в немецком плену). Как мы уже указывали, свое отношение к господствующей идеологии и ее пропаганде Шварц определяет, вкладывая ее штампы в уста отвратительных персонажей. Иногда она пародируется и добродушно: «…заметьте, — прошу у вас, не иду просить на Уоль — стрит!» — говорит нищий.

Мрачный колорит времени передается и пейзажем, на фоне которого совершается рейс электрички. Верный беспристрастному тону прямолинейного отчета, Шварц перечисляет все десять станций маршрута, из которых пять даны с деталями негативного характера: унылый поселок без признаков зелени; церковь, превращенная в склад; гастроном с белой по черному траурной вывеской; могилы, что теснятся над озером; длинные рабочие бараки у самого полотна,