Мемуары папы Муми-тролля - [9]

— Я неправильно написал? — забеспокоился Шнырек. — Скажи что-нибудь, а то я снова заплачу! Извини! «Морской оркестр» — такие трудные слова!

— «М-р-з-с-к-о-й а-р-к-е-с-т-р», — прочитал вслух Фредриксон и, еще немного подумав, сказал: — Успокойся. Сойдет.

Шнырек вздохнул с облегчением и остатками краски выкрасил кофейную банку.

А вечером Фредриксон пошел проверять сеть в ручье. Представьте себе наше удивление, когда мы обнаружили в сети маленький нактоуз, а в нем — анероид!..

Тут Муми-папа закрыл тетрадь и выжидающе взглянул на своих слушателей.

— Ну как, нравится? — спросил он.

— По-моему, это будет необыкновенно интересная книга, — серьезно сказал Муми-тролль.

Он лежал на спине в сиреневой беседке и смотрел на пчел; было тепло, стояло полное безветрие.

— Но кое-что ты, наверное, выдумал, — заметил Снифф.

— Неправда! — возмутился Муми-папа. — В те времена и в самом деле случались такие вещи! Каждое мое слово — правда! Возможно, только кое-что чуточку преувеличено…

— Любопытно узнать, — начал Снифф. — Любопытно узнать, куда же подевалась папина коллекция.

— Какая коллекция? — не понял Муми-папа.

— Коллекция пуговиц моего отца, — пояснил Снифф. — Ведь Шнырек — мой отец, так?

— Да, твой, — подтвердил Муми-папа.

— Тогда где же находится его драгоценная коллекция? Я ведь должен был получить ее в наследство, — подчеркнул Снифф.

— Хупп-хэфф, как говорил мой отец, — сказал Снусмумрик. — Кстати, почему ты так мало пишешь о Юксаре? Где он сейчас?

— Об отцах никогда ничего толком не знаешь, — сделав какой-то неопределенный жест, объяснил Муми-папа. — Они приходят и уходят… Во всяком случае я сохранил ваших отцов для потомства, написав о них. Снифф фыркнул.

— Юксаре тоже терпеть не мог сторожей в парке, — задумчиво произнес Снусмумрик. — Одно это…

Они лежали на траве, вытянув лапы и подставив солнцу свои мордочки. Вокруг было чудесно, и всех клонило ко сну.

Ящик со стеклянной крышкой для компаса, расположенный на палубе корабля.

— Папа, — сказал Муми-тролль. — Неужели в то время так неестественно разговаривали? «Представьте себе наше удивление», «свидетельствует о богатстве моей фантазии». И все такое.

— Это вовсе не неестественно, — рассердился папа. — По-твоему, когда сочиняешь, можно говорить небрежно?

— Иногда ты и в жизни говоришь неестественно, — возразил сын. — А Шнырек у тебя разговаривает обычно.

— Фу! — сказал папа. — Это просто местное наречие. А вообще есть большая разница между тем, как ты рассказываешь о каких-то вещах, и тем, как ты о них думаешь… И кроме того, все это больше зависит от того, что чувствуешь… По-моему… — папа замолчал и начал озабоченно перелистывать мемуары. — По-вашему, я употребил чересчур трудные слова?

— Ничего, — утешал его Муми-тролль. — Хотя это было так давно, все равно можно почти всегда угадать, что ты имеешь в виду. А про дальше ты уже написал?

— Нет еще, — ответят папа. — Но потом будет жутко интересно. Скоро я дойду до дронта Эдварда и Морры. Где ручка, которой я пишу мемуары?

— Вот, — сказал Снусмумрик. — И напиши побольше об Юксаре, слышишь! Ничего не упускай!

Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и стал писать дальше.

Именно тогда я впервые пристрастился к резьбе по дереву. Это особое дарование было, должно быть, врожденным и таилось, если можно так выразиться, у меня в лапах. Первые мои пробы на этом поприще были довольно робкими. На корабельной верфи я подобрал подходящий кусок дерева, нашел нож и начал вырезать гордый купол (позднее он украсил крышу навигационной каюты). Он имел форму луковицы и был покрыт нарядной рыбьей чешуей.

Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске парохода.

«Морской оркестр», на который приятно было смотреть, готовился к старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать его на коварных песчаных отмелях, пароход пламенел под лучами солнца. Фредриксон где-то раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром.

Забравшись под киль, он расстроенно пробормотал:

— Так я и думал. Застрял! Теперь мы простоим здесь до восхода луны.

Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали бормотать что-то и ползать вокруг парохода — верный признак, что он серьезно обеспокоен.

— Ну, теперь скоро опять в путь, — зевнул Юксаре. — Хупп-хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой, и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда все выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький!

Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который тоже родился под вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил: