Мемуары на руинах - [75]

20.11.79

«Я спросил у своих друзей артистов из разных театров Ленинграда, как начать письмо. Они спросили: "К кому?" Я сказал: "К любимой". Они сказали: "Любимая…"

Итак: "Любимая, жуть, когда любит поэт, влюбляется Бог неприкаянный, и хаос опять выползает на свет, как во времена ископаемых…" Да простят меня за то, что стих втиснул в общую строку, тогда как он должен начинаться с красной.

Что там у тебя? Ты слушаешься старших? Не дружишь больше с С. И. Бахусом? И каково тебе дышится в промозглом городе среди мозгляков без мозжечка? Театр по-прежнему похож на корабль, и вы так же со всех трибун доказываете, что он и есть "8 чудо света"?

Как ты чувствуешь себя, хорошая моя, и что с твоими измученными нервами, желудком и головой? Я скучаю, вспоминаю всё время всякие глупые и неглупые подробности и жутко хочу тебя видеть. Сейчас ты, небось, на интеллектуальных посиделках у бородатых, как анекдоты мальчиков. Или же, напротив, вся в работе вместе с побрившимся Шацевым и напившимся Цыбульским. Или же на репетиции самостоятельной работы. Я не знаю, что ты делаешь, и хочу это знать. Надеюсь, поговорим обо всём в ближайшем будущем. Будущем обязательно.

Я жив и здоров. Волосы мои растут, но не настолько быстро, чтобы ты не успела увидать «знаменитых шишек». Я хожу, похожий на Алексея Турбина и молодой лицом, как институтка. Всего, что здесь, не пересказать, а всего, что там, не порасспрашивать, да и на бумаге становится тяжело в преддверии телефонного разговора.

Крепко целую и жду ответа. "И пусть за пережитый день мне будет высшая награда…" (Бачурин) и т. д.»

28.11.79

«Как поработала? (Это, помнишь, приветствие Родена). Знаешь, как хорошо вспоминать разговоры по телефону. Мы всё сказали, осталось только увидеться. Так всё было неожиданно в понедельник, что до сих пор не прочухаться и не причесать впечатлений. Главное – что ты была, и так много. Смешная до чего: всё удивляешься, правда ли ты мне нужна, и правда ли я к первой тебе поеду. Я тебя очень прошу не психовать, если всё задержится. В театр не хочется, ну его, глупостей много. К тебе хочу. Лёшка твой.

Машка, дорогая, срочно-срочно пишу тебе, чтобы ты не скучала. Я завтра еду на концерт в Питер, а через неделю, должно быть, уеду совсем. Получил вчера твоё ласково-разнеживающее письмо и в голос ржал в вонючей казарме, выкрашенной в жёлтый цвет (совсем как в театре, копия). Ты что, правда меня ждёшь? Дурында охламонная, кукла капризушная, как я хочу тебя обнять всю. А ты ещё пишешь так, что я начинаю бить копытом в выдраенный мною же пол. Да и захваливаешь бессовестно, даже верить начинаю иногда. А мы, может быть, завтра увидимся. Я боюсь сглазить, но уже 30 вариантов встречи перемечтал в так наз. «свободное время».

Оно действительно свободное после отбоя, и я от 8 часов безрадостного сна отрываю полчаса на чудеса. И я, наконец-то, впервые за день остаюсь один. Это счастье. Маленькая радость, добытая военной хитростью. И я засыпаю, я с тобой и забываю глупости, которые рядом и которые называются армия. Ну, да Бог с ней. Очень хочется уехать отсюда. Это первое письмо когда я не боюсь цензуры, которая здесь бесстыдна до изумления, да ещё меня несёт оттого, что завтра еду в Дом офицеров, где сыграл свой последний спектакль, так что могу написать лишнего, не обращай внимания и делай скидки на необычность моего нынешнего состояния. Вот, хочешь картинку – получай: получаю твоё письмо за полчаса до отбоя, стою в строю с блаженством идиота, и вдруг слышу: отбой – 45 секунд! Лечу, раздеваюсь(твоё письмо в кармане), слышу: 20 секунд, подъём! Лечу, одеваюсь, (твоё письмо в кармане), и так раз 15 до 37-го пота, и все, счастливые и усталые укладываются спать, а я счастливей всех, потому что твоё письмо в кармане, и я радостно сучу ногой под сиротским одеялом и говорю им: – ужо подождите, вот уеду отсюда и увижу Машку.

И огромное множество здесь забавных картинок, которые не вместить в бумагу, пот. что нужен показ, иначе всё будет мрачно.

У меня большой праздник – я прожил здесь ровно месяц, и вот вдруг принял присягу. Ты мне напомни, я потом покажу, как это было: забавно. А перед этим мне дали стрельнуть из боевого оружия, и ты можешь мною гордиться, я сделал это лучше всех. И вообще, если бы я все силы положил на то, чтобы стать хорошим солдатом, я бы им стал.. Вот как я хвалюсь. Но я умудряюсь думать о своём, хоть это и ведёт к раздвоению сознания, когда делаешь одно, а думаешь другое, но если всерьёз думать и заниматься тем, что здесь, то это приведёт к уничтожению сознания.(Я вот этими самыми руками дерьмо таскал прямо из нужника!!!)»

«Машенька, Машенька, как много хочется сделать. Всего хочется, но всё колется. Если ты думаешь, что я люблю эту армию за то, что она делает меня «мужчиной», то не знаю, чем она меня делает, но я её ненавижу и никак не могу простить. Но понимаю, что она будет равнодушна как к моей любви, так и к ненависти, и воспринимаю всё как интересный эксперимент. Действительно, интересный. А моё отношение ко всему этому, если оно не материализуется хотя бы на сцене, интересно так же, как прошлогодний снег. И потому мне всё нравится. И я знаю, чего я не могу изменить, и что могу. И нет у меня мудрости пока крепко отличать одно от другого, но есть терпение не торопиться с этим отличием. Во, хочешь каламбур: всеобщая воинская повинность значит: все военные виноваты. Это заведение очень нужно нашему военизированному государству, но оно совсем не нужно людям. Особенно этим соплякам, кот. могли бы быть неплохими молодыми людьми. Но попали сюда. Что за радость «Записки из мёртвого дома»! Такой восторг от прямого попадания. Это книга про армию. Тьфу! Тьфу! – к чертям! Только про армию – надоело про неё, и так её много – всё. Ох, как хочется увидеться с тобой, бестолковая пампушка, сельдерюшка и Ватрушка. Где твои волосы!!!!? Это у меня вдруг руку свело от воспоминания – вот что значат эти воскл. знаки. А глупости, кот. начнутся, когда вернутся будни, пусть их начинаются, они ведь тоже жизнь. Я, может быть, и выжил бы здесь, не хватает только одиночества и тебя. Я сейчас сижу в вонючем клубе среди хороших людей – художников и артистов, не особенно вслушиваюсь в их беседу, пот. что прислушиваюсь к тебе. Во! Ты доигрываешь «Чуковского», а завтра утром, усталая и курносая побредёшь из метро на какую-нибудь бездарнейшую репетицию. Или же – О, страшное сомненье! Но я спокоен уже, я отличный стрелок и всех твоих поклонников – одним большим дуплетом! Знаешь, что такое берёзы? Это неровно забинтованные чёрные стволы. При команде «Равняйсь!» я смотрю на берёзы, а «Смирно!» когда – никуда. Так смешно ходить в строю. А уж принимая присягу. Я просто кололся. Это было опасно. Я всё сделаю, чтобы завтра тебя увидеть. Если не смогу, значит, не смог, и не сметь плакать – поколочу. Я так крепко тебя целую, что ты задыхаешься и говоришь – ещё, а если ты уже не говоришь, значит, я глажу тебя по голове и целую в нос и живот. Я умираю без тебя и всю целую, как проклятый.»