Мемуары Муми-папы - [17]

— Нет, — зевнул Супротивка. — Уа-а, ва-а. Мне абсолютно безразлично, куда мы плывём. Все места хороши. Ну пока, доброй ночи.

— Пока, пока, — сказал я.

На рассвете, когда Фредриксон сменил меня у руля, я обмолвился вскользь об удивительно полном отсутствии у Супротивки интереса к тому, что его окружает.

— Гм, — сказал Фредриксон. — А может, наоборот: он интересуется всем? Спокойно и в меру. Мы интересуемся чем-то одним-единственным. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то создавать. Мой племянник хочет иметь. А Супротивка просто живёт.

— Подумаешь — живёт! Это всякий может, — возразил я.

— Гм, — произнёс Фредриксон, погружаясь в свою обычную задумчивость и в блокнот, в котором рисовал удивительные конструкции машин, похожих на пауков и летучих мышей.

Так или не так, мне лично Супротивка кажется каким-то непутёвым, если говорить о его отношении к жизни. Разве мы все не живём? Вот вопрос вопросов, и он представляется мне так: я постоянно окружён массой важных, значительных вещей, их надо пережить, обдумать, освоить, у меня столько возможностей, что волосы встают дыбом, когда подумаю о них, но средоточие всего — я сам, и, естественно, главнее меня нет никого на свете.

Теперь, после всего пережитого, меня гнетёт сознание, что эти возможности уже не столь многочисленны, как были тогда. И я задаю себе вопрос: отчего это? Но уж средоточием-то всего я не перестаю быть, и это меня утешает.

Так вот. Перед обедом Зверок-Шнырок предложил послать телеграмму маме Скалотяпа.

— Нет адреса. Нет телеграфа, — сказал Фредриксон.

— Да, полная неопределённость! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Ах, какой я глупый! Прошу прощенья! — И он, сконфуженный, юркнул в свою банку.

— А что это такое — телеграф? — спросил Скалотяп, живший в банке вместе со Зверком-Шнырком. — Это можно грызть?

— Нашёл у кого спрашивать! — ответил Зверок-Шнырок. — Это что-то такое большое и чудное. В другой конец Земли посылают маленькие сигналы… и там они делаются словами!

— А как их посылают? — спросил Скалотяп.

— Ну, по воздуху, что ли, — неопределённо пояснил Зверок-Шнырок и помахал лапами. — И ни одно не пропадёт в пути!

— Вот как! — удивлённо воскликнул Скалотяп и после этого весь день сидел и вертел головой, пытаясь усмотреть телеграфный сигнал.

В три часа Скалотяп увидел большое облако. Оно мчалось на небольшой высоте, белое, как мел, пухлое и какое-то неестественное на вид.

— Облако из книжки с картинками, — заметил Фредриксон.

— Ты читал книжки с картинками? — удивлённо спросил я.

— А как же, — ответил он. — «Путешествие по Океану».

Облако проскользнуло мимо нас с наветренной стороны.

Затем остановилось.

И тут произошло нечто совершенно необычное, чтобы не сказать ужасное: облако повернулось и последовало за нами.

— Прошу прощенья, облака нам друзья? — боязливо спросил Зверок-Шнырок.

Никто из нас не мог сказать ничего определённого на этот счёт. Облако проплыло у нас в кильватере, наддало ходу, перевалило через поручни, мягко растеклось по палубе и нацело погребло под собой банку Зверка-Шнырка. Затем улеглось поудобнее, поколыхалось от борта к борту, съёжилось и — клянусь хвостом! — в следующее мгновение просто-напросто заснуло у нас на глазах!

— Ты когда-нибудь имел дело с такими штуками? — спросил я у Фредриксона.

— Никогда! — решительно ответил он весьма недобрым тоном.

Скалотяп приблизился к облаку, попробовал его на зубок и объявил, что на вкус оно как мамин ластик дома.

Во всяком случае, оно мягкое, — сказал Супротивка. Он разрыл себе удобную ямку для сна, и облако тотчас обволокло его, словно уютное одеяло из гагачьего пуха. Похоже было, мы пришлись облаку по душе.

Однако этот странный инцидент очень затруднил кораблевождение.

В тот же день перед закатом небо стало приобретать какой-то зловещий вид. Оно сделалось жёлтым, но не просто приятно жёлтым, а грязновато-призрачным. Над самым горизонтом маршировали чёрные тучи с грозно нахмуренными бровями.

Мы все сидели под тентом. Зверку-Шнырку и Скалотяпу в конце концов удалось нашарить свою банку и откатить её на корму, не прикрытую облаком.

Под помутневшим диском солнца море стало исчерна-серым, ветер тревожно свистел в штагах. Морских привидений и русалок как не бывало. Настроение у всех было скверное.

Фредриксон посмотрел на меня и сказал:

— А ну-ка, взгляни на барометр.

Я вслепую пробрался сквозь облако и открыл дверь в штурманскую рубку. Представьте себе мой ужас, когда я увидел, что барометр показывает 670 — ведь это самое низкое значение, какое только он может показать.

Я почувствовал, как мой нос окоченел от волнения, и подумал, что уж теперь-то я наверняка поблёк. Стал белым как мел или пепельно-серым. Это так интересно. Я поспешно пробрался обратно на корму и крикнул:

— Неужели вы не видите, что я белый как мел?!

— По-моему, ты вполне обычный на вид, — сказал Супротивка. — А что случилось?

— Шестьсот семьдесят, — ответил я слегка обиженно, и, думаю, вы вполне поймёте меня.

Я всегда удивлялся, как часто совсем простые, а то и чуточку обидные замечания портят глубоко драматические моменты жизни. Даже если эти замечания не продиктованы недоброжелательностью, тебя задевает за живое их чётко выраженная нешуточная необдуманность. Я придерживаюсь того мнения, что из ужасной ситуации надо выжимать всё что можно. Я имею в виду отчасти местный колорит, о котором ранее говорил, а отчасти и то, что страх приуменьшается, если преувеличить обстоятельства, породившие его. Кроме того, производить впечатление — это здорово! Естественно, какой-нибудь Супротивка не поймёт меня. Но дар разума распределён неравномерно, и кто я такой, чтобы сомневаться пусть даже в не ясном мне предназначении какого-нибудь Супротивки.