Мемуары Муми-папы - [16]

— Дырки, — возвестил Зверок-Шнырок, уткнувшись носом в пуговицу, чтобы разглядеть её в сумерках.

— Тьфу, — сказал я. — Орёл или решка?

В этот миг Зверок-Шнырок шевельнул усами и смахнул пуговицу в трещину в горе.

— Прошу прощенья! О боже! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Возьмёте ещё одну?

— Нет, — сказал Супротивка. — В орлянку играют лишь раз на дню. Теперь пусть всё устраивается само собой, я хочу спать.

Мы провели крайне неприятную ночь на борту. Когда я собрался на боковую, обнаружилось, что шерстяное одеяло на моей койке совсем липкое от какой-то похожей на патоку массы. Липкими были дверные ручки, зубные щётки, шлёпанцы, а вахтенный журнал Фредриксона не открывался, да и только!

— Племянничек! — сказал Фредриксон. — Как ты сегодня прибирался?!

— Прошу прощенья! — укоризненно воскликнул Зверок-Шнырок. — Сегодня я вообще не прибирался!

— Весь табак слипся, — пробормотал Супротивка, любивший курить в постели.

Право же, всё это было крайне неприятно. Но мы таки мало-помалу успокоились и, свернувшись калачиком, разлеглись на местах, где было не так липко. Однако всю ночь нам мешали странные звуки, доносившиеся как будто из нактоуза.

Я проснулся от необычного, с роковыми нотами звона судового колокола.

— Наверх! Все наверх! Посмотрите! — крикнул перед дверью Зверок-Шнырок. — Повсюду вокруг вода! Большая и неприветливая! А я забыл на берегу мою самую лучшую перочистку. И теперь она, бедненькая, лежит там одна-одинёшенька…

Мы ринулись на палубу.

«Марской аркестр» плыл по морю, шлёпая колёсами по воде, спокойно, целеустремлённо и, как мне показалось, не без затаённого восторга.

У меня и по сей день не укладывается в голове, каким образом пара перекошенных колёс смогла осуществить такое путешествие, мыслимое, пожалуй, пусть даже на быстротекущей реке, но в высшей степени фантастическое на море. Однако едва ли можно судить о таких вещах категорично. Если хатифнатт может двигаться за счёт собственного электричества (которое иногда называют стремлением или беспокойством), то диво ли, что лодка может обойтись двумя шестерёнками. Ну да ладно, оставляю эту тему и перехожу к Фредриксону, — наморщив лоб, он созерцал оборванный якорный канат.

— Как я зол, — сказал он. — Как я зол. Более чем когда-либо. Канат перегрызли!

Все переглянулись.

— Ты ведь знаешь, что у меня ужасно маленькие зубы, — сказал я.

— А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, — заметил Супротивка.

— Это не я! — воскликнул Зверок-Шнырок, хотя оправдываться ему было совсем ни к чему. Все верили ему, ибо никому ещё не приходилось слышать, чтобы он лгал, даже хотя бы насчёт численности своей коллекции пуговиц (а ведь он был истинный коллекционер). Должно быть, зверкам-шныркам просто недостаёт воображения, чтобы лгать.

Тут мы услышали лёгкое покашливание и, обернувшись, увидели совсем маленького скалотяпа — он сидел, моргая, под брезентовым тентом.

— Ах вот что, — сказал Фредриксон. — Ах вот что?! — повторил он ещё более многозначительно.

— У меня прорезываются зубы, — смущённо объяснил Скалотяп. — Я просто вынужден что-то грызть!

— Но почему непременно якорный канат? — спросил Фредриксон.

— Он показался мне таким старым, вот я и решил, что ничего особенного, если я его перегрызу, — ответил Скалотяп.

— А зачем ты спрятался на борту? — спросил я.

— Не знаю, — откровенно ответил Скалотяп. — У меня иной раз бывают заскоки.

— И где же ты спрятался? — вёл дальше дознание Супротивка.

На что Скалотяп не по годам смышлёно отвечал:

— В вашем мировецком нактоузе с барометром для погрузок-разгрузок! (И верно: нактоуз тоже был весь липкий.)

— Послушай, милый, — сказал я, кладя конец этому немыслимому собеседованию. — Как ты думаешь, что сделает твоя мама, когда хватится тебя?

— Наверное, расплачется, — ответил Скалотяп.

Глава четвёртая, в которой моё путешествие по морю достигает своего апогея в великолепном описании шторма и кончается ужасным сюрпризом

Прямо по морю пролегал одинокий путь «Марского аркестра». Дни шли за днями, покачиваясь на волнах, солнечные, сонные, голубые. Стаи морских привидений пробегали вдоль и поперёк штевня, а в кильватерную струю мы сыпали овсянку тянувшемуся за нами хвосту хихикающих русалок. Я любил сменять Фредриксона у руля, когда на море опускалась ночь. Сверкающая под луной палуба, тихонько колышущаяся вверх и вниз передо мной, тишина и бродячие волны, облака и величественный окоём — всё давало мне приятно волнующее ощущение, что ты страшно значительный и вместе с тем страшно маленький, а пожалуй, всё-таки больше значительный.

Временами я видел, как во тьме вспыхивает трубка Супротивки. Он тихонько пробирался на корму и усаживался подле меня.

— Как прекрасно ничего не делать, правда? — сказал он однажды ночью и выбил трубку о планшир.

— Но мы делаем! — ответил я. — Я правлю. Ты куришь.

— Куда-то ты нас приправишь, — сказал он.

— А это уже другой вопрос, — сказал я, ибо уже тогда отличался чётко выраженной наклонностью к логическому мышлению. Ведь речь шла о том, чтобы что-то делать, а не о том, что именно делать. — У тебя что, опять Предчувствия? — с беспокойством спросил я.