Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1 - [56]

Нижеподписавшийся не преминет немедленно доставить своей августейшей государыне вышеозначенный ответ объединенного сейма. Ее императорское величество с живейшим удовольствием найдет в нем, несомненно, выражение дружеских чувств и лояльности Речи Посполитой по отношению к ней.

Нижеподписавшийся считает себя вправе заверить авансом блистательную ассамблею сейма в постоянной дружбе и благорасположении своей августейшей государыни.

Составлено в Гродно, 24 июня 1793 года.

Подписал Яков фон Сиверс».

В тот же день подобная нота была передана представителем Пруссии Бухгольцем, и 29 июня оба этих представителя передали сейму единую ноту, в которой выражали свое удивление по поводу того, что ассамблея сейма пытается разделить интересы обоих союзных дворов, объединенные мудростью их августейших повелителей. Заявлялось также, что следует принять единый подход в обращении с обоими союзными дворами, и выдвигалось требование незамедлительно назначить комиссию для совместных переговоров с обоими представителями.

Я привел здесь эти официальные документы, чтобы пояснить, что должно было стать предметом обсуждения на том злосчастном сейме, и указать на тот повелительный тон, который применялся в обращении к представителям нации.

На последующих страницах я также предпочел приводить ноты, которыми взаимно обменивались сейм и представители России и Пруссии, вместо того чтобы переписывать дневник заседаний, который лишь представил бы картину яростных метаний в разных направлениях и череду разных речей: одни являли собой низость и угодничество, другие – объяснения и оправдания. В иных, вдохновленных главенствующей партией, выражались самые крайние якобинские идеи, чтобы раззадорить Сиверса. Иные же, произносимые с силой и энергией многими членами ассамблеи, содержали жалобы на совершаемые здесь акты насилия.

Я ограничился тем, что процитировал лишь некоторые пассажи из малого количества этих речей, которые считал себя обязанным упомянуть.

Создавая эти «Мемуары», я обещал себе не упускать ничего из того, что касается меня лично, чтобы показать себя таким, каким я был во время всех тех исторических перипетий, которые претерпевала Польша. Потому я посвящу следующую главу рассказу о своих отношениях с королем и российским послом, а также описанию того грустного положения, в котором я тогда оказался, прежде чем возобновить нить повествования о последующей деятельности сейма.

Глава VI

В течение некоторого времени до своего отъезда из Варшавы король довольно часто призывал меня к себе, чтобы узнать мое умонастроение. В одной из наших бесед я осмелился спросить у него, какое решение он примет и не считает ли необходимым составить некий план действий, чтобы противостоять угрозам российского посланника и сохранить честь, свою и всей нации, – то есть не принимать ни единого предложения, имеющего характер унизительного для сейма, который он должен был созвать.

Я старался пробудить в нем самолюбие и напомнил ему об обещании, произнесенном перед лицом всей нации, – защищать родину и конституцию даже ценой собственной жизни. При этом прибавил, что речь не идет о столь большой жертве и что самый большой для него риск – это потерять корону, за которую он явно не держался, потому что уже предлагал передать ее в руки императрицы Екатерины. Я убеждал его, что если бы он сумел проявить мужество, энергию и твердость, то угрозы даже такой монархини не имели бы последствий, так как не было никаких законных причин лишать его королевского достоинства.

Я обратил его внимание на то, что Пруссия играет во всем этом второстепенную роль и лишь подстраивается под намерения России, тогда как венский двор держится отстраненно и никогда не согласится на уничтожение королевской власти в Польше именно тогда, когда вся Европа вооружается, чтобы восстановить монархию во Франции. Я уверял короля, что если он доверится нескольким лицам, на которых может положиться, и, прежде чем покинуть Варшаву, наметит план действий, который и начнет осуществлять с первого же дня работы сейма, то он добьется всех желаемых результатов.

Как я предполагал, королю следовало открыть заседание заявлением, что физические силы нации действительно истощены и не могут оказывать сопротивление превосходным армиям, занимающим страну. Национальный же характер и моральная сила не могут быть сломлены ударами штыков – он сам убежден в этом и, поддержанный благородными чувствами всего высокого собрания, не примет и не подпишет никакого предложения, унизительного для соотечественников, и уверен, что его примеру последуют все, кто его окружает.

И наконец, я дал ему самые положительные заверения, что если он последует этому совету, то не будет ни одного сенатора, или министра, или представителя нации, который не поднялся бы, чтобы аплодировать королю и разделить его мнение. Такое заседание стало бы самой памятной вехой его правления.

Король, казалось, был живо тронут моими словами. Он, по видимости, был убежден этими доводами и одобрял их. В тот момент, когда я закончил говорить, было объявлено о приходе двух великих маршалков, Короны и Литвы, Мошинского и Тышкевича (я предупредил их об этой своей беседе с королем, но они были приглашены королем по другому поводу), и они были введены в кабинет. Этим двум министрам, известным своими принципами, честностью и преданностью монарху король передал мои слова, которые хорошо запомнил: он повторил почти слово в слово то, что я только что ему говорил. Он был удивлен, увидев, что они разделяют мое мнение. Но затем, похвалив мое рвение, он сказал: «Бог – свидетель чистоты моих помыслов, мне не в чем себя упрекнуть. Несчастья, угнетающие Польшу, погружают меня в тоску и сокращают мои дни, которые я не могу посвятить тому, чтобы быть ей полезным… В любых других обстоятельствах проект графа Огинского (который, в общем, делает ему большую честь) мог быть хорош. Но, в конечном счете, каков был бы результат такого моего бахвальства, которое не приличествует ни моему возрасту, ни моим слабым силам, истощенным постоянными трудами и печалями?»