Мемуары и рассказы - [134]

Сестре она так и не могла объяснить, почему разошлась с мужем. Ушла, и все. Да было и не до душевных разговоров – та только что родила недоношенного, слабенького мальчонку и ни о чем, кроме его здоровья, не могла сейчас ни думать, ни говорить. Софью встретила довольно холодно, даже не предложила переночевать и сухо сказала, что неподалеку от речки у Наследницы сдается угол; дом, конечно, развалюха, да первое время поживешь, а там найдешь, что получше.

Домик действительно имел довольно жалкий вид, хозяйка его, высокая, костистая и удивительно некрасивая женщина показалась Софье неприветливой; она копалась в крошечном огородике перед кособокой хаткой и, не разгибаясь, махнула на дверь:

– Иди, погляди, может, и не захочешь.

Софья поднялась на крыльцо, вошла в сени, оттуда в комнату и удивленно остановилась – здесь было светло, необыкновенно чисто и уютно; посередине комнаты возвышалась свежепобеленная русская печь, какую теперь можно увидеть только в самой отдаленной северной деревне. Полы были застелены точно такими же, как и в родной Софьиной хате, полосатыми домоткаными половиками.

Пока Софья осматривалась, вошла хозяйка.

– Притульну у вас, – робко сказала Софья.

– Нравится? Ну и живи на здоровье.

Хозяйка улыбнулась, и Софья тотчас забыла о ее некрасивости – улыбка была ясная, добрая, лицо сразу стало милым и приветливым.

– Меня Софьей зовут, – легко сказала Софья. – А вас?

– Улица Наследницей кличет. Раньше дразнили – Богатая наследница, – я ведь этот домик от дядьки-печника действительно в наследство получила. Отца-мать не помню, дядя меня в дети взял. Пьяница, верно, да необыкновенной доброты человек, он мне и за мать и за отца был, а перед смертью дом отписал. Вот и живу…

Несмотря на то, что хозяйка была старше Софьи лет на восемь, они быстро подружились и зажили даже не как товарки, а как сестры. Софья не помышляла о другой квартире, она чувствовала себя здесь хорошо и спокойно. Одна была беда – городок в малярах не нуждался; ни домов, ни заводов здесь не строили, а белили и красили жители все, что им надо было, сами.

Хозяйка уже много лет работала в железнодорожных мастерских на старомодном, неповоротливом обдирочном станке, но как-то умудрялась быстро и точно выполнять все заданные мастером уроки. Она и устроила Софью в мастерские, она же обучила ее несложной технике обдирки.

Вскоре они стали класть свою зарплату на комод, в коробку, оклеенную разноцветными ракушками. Софье эта базарная коробочка казалась верхом изящества и красоты. Она подолгу рассматривала каждую ракушку, умилялась:

– Гляди-ка, такие маленькие и каждая свой колер имеет. Натуральный, не крашеный! Как цветки в поле. Вот, поди, там, у моря красиво! Повидать бы!

Что ж, может, и поедешь когда. Отпуск возьмешь и съездишь.

Но Софья считала это несбыточной, немного стыдной мечтой и только потихоньку вздыхала. У сестры она почти не бывала. Мальчишка-племянник со времени Софьиного приезда научился произносить только «ма, да и нет». Он часто болел, и сестра вынуждена была бросить работу.

Чтобы хозяйство в деревне окончательно не заглохло, в доме сестер поселилась их старая одинокая тетка и, как могла, управлялась. Изредка присылала для мальчика то крынку масла, то мешок картошки, то десяток яиц. Но мальчишке все это шло не в прок, он был также худ, бледен и вял.

…Война, разразившаяся далеко от этого сибирского городка, постепенно захлестнула и его: взрослых мужчин почти не осталось; ушел на фронт и муж сестры. Тогда-то она и начала упрашивать Софью перейти к ней жить – она вернется на завод, будут они работать в разные смены и вместе пестовать мальчонку. Но Софья слишком сжилась семьей со своей хозяйкой, привыкла считать ее своей настоящей и единственной семьей, да и не могла простить своей сестре, что та даже на одну ночь не дала ей приюта, когда она, бросив мужа, приехала к ней.

Пришлось сестре увезти малыша в деревню; она сдала его на руки старой тетке, сама вернулась на завод. Старуха безропотно приняла малого – ведь она пользовалась столько лет хозяйством как своим собственным, да и деваться ей на старости лет все равно было некуда.

Софья и Наследница теперь работали по десять-двенадцать часов, а иногда и по неделям не приходили домой, спали в цеху за старыми ящиками, часто путая день и ночь, – вагонов надо было все больше и больше и гнать, гнать составы с техникой и людьми на запад, да и во все концы огромной страны. И на всем пути их следования жадно всматривались в проносящиеся лица, ища свое, родное, – женщины, женщины, будущие вдовы…

В конце сорок второго Софья узнала, что мать Василия получила похоронку.

Софья заплакала. Но, к стыду своему, не от горя и жалости, а скорее, от того, что никак не могла вспомнить ничего хорошего из недолгой их совместной жизни. Гораздо искренне и дольше горевала она, когда такое же извещение получила сестра.

Оплакав свое вдовье, та уволилась с завода, сдала казенную комнату и навсегда переселилась в деревню. Звала с собою и младшую сестру, но деревня, колхоз да и все далекое прошлое казались Софье чем-то чужим, словно и не с нею все это когда-то было; она не могла себе представить, что будет там делать, как жить…