Мемуары и рассказы - [135]

Мужчин в мастерских оставалось все меньше; их заменили подростки и женщины всех возрастов – от молоденьких вдов, до пожилых, осиротевших матерей.

Вскоре Наследницу назначили бригадиром, а Софье отдали под начал четырех мальчишек для обучения. Она сначала сердилась, возмущалась, протестовала.

– Детский сад, ей-богу! Ну что я с ними буду делать?

Но ребята оказались смекалистыми, на удивление послушными; она легко подготовила их на разряд и сходу взялась за обучение следующей группы. Да так уж и пошло – всех новичков прикрепляли к ней. В конце концов, она не только привыкла к своим новым обязанностям, но даже полюбила возиться с ребятами, стала быстро и безошибочно распознавать их характеры и находить каждому особый подход.

Как в свое время к хозяйке прилипло прозвище Наследница, так и Софью все в мастерской стали называть Нянькой, а мальчишки с уважением няня Соня. Много времени спустя, то, чем она тогда занималась, стали называть наставничеством. Но пока ее работа не имела особого названия, да и какая разница – мальчишки ее слушались и даже любили.

А в это время Наследница вдруг приобрела имя. Даже старухи, соседки по кривой улочке, где стоял ее дом, начали называть ее не просто Ксения, а почтительно – Ксения Григорьевна.

Мальчишки взрослели, женщины катастрофически быстро старели, но некрасивое Ксенино лицо оставалось все таким же: гладко обтянутые темной кожей высокие скулы, хрящеватый, с горбинкой нос, маленькие, светлые глаза без ресниц. И только высокий, чистый лоб и красивого рисунка рот словно бы взятые напрокат у другого человека, соскользнули с чужого лица. Это странное несоответствие черт делало ее почти уродливой. Но когда она улыбалась, в углах рта появлялись ямочки, открывались крупные, великолепной формы белые зубы, она молодела и казалась тогда почти красивой. Да улыбалась она редко, говорила мало, и плохо знавшие ее люди считали ее недоброй и обращались к ней только в случае крайней необходимости.

Ну, а Софья тоже почти не изменилась. Она осталась все той же крепко сколоченной, круглолицей сибирской молодухой, словно и не уезжала из деревни, не жила до войны в большом городе и не работала несколько лет на стройке и в мастерской.

После работы они с Ксенией потихоньку копались в огороде; осенью они собрали необыкновенно обильный урожай картошки. Всю долгую, голодную зиму Софья подкармливала своих мальчишек картофельными шанежками из черной муки, которые с охотой и довольствием пекла Ксения. Да и самой было приятно с мороза придти в дом, где вкусно пахло хлебом и выпить горячего морковного чаю с шанежками! Какое ласковое, семейное тепло разливалось по комнате от только что вытопленной печки! Ненадолго забывались и усталость, и тревожные сообщения по радио, и то, что завтра надо снова вставать чуть свет и по трескучему морозу бежать в холодные мастерские… Нет, что ни говорите, а в общем, эти две женщины жили в войну хоть и трудно, но вполне благополучно – никого у них на фронте не было, бояться было не за кого, не голодали. Да и окончание войны мало в чем изменило их жизнь – работали они все там же, весной вкапывали огород, с удовольствием вдыхая запах разворошенной земли, и Софье тогда казалось, что она снова дома, в деревне, и рядом с ней не Ксения, а давно умершая мать.

Летом она получила первое письмо от сестры со дня отъезда той в деревню. Сестра писала, что решила выйти замуж за вдового соседа на двух детей. «Девочки уже большенькие, помощницы, смирненькие, Коленьку моего обижать не будут. Все легче с хозяйством, да и тошно одной-то. А про любови всякие поздно теперь думать. Так я решила». Звала на свадьбу, да Софья не поехала, она никогда не была особенно близка с сестрой – когда та вышла замуж и переехала в город, Софье было всего девять лет; да и все связанное с деревней было уже давно чуждо ей. Неловко ей как-то было за сестру – уж больно она откровенно высказалась о своей нелюбви к будущему мужу. Софья только «отбила» поздравительную телеграмму на красочном бланке и все.

А Ксения одобрила поступок Софьиной сестры.

Правильно сделала, – вздохнула она. – Плохо в старости одной жизнь доживать.

– Одной! Сын у нее.

– Что сын? Женится – о матери не вспомнит…

И, строго глянув на Софью, прибавила:

– Пока не поздно, советую и тебе об этом подумать. Сейчас ты еще, пожалуй, и дите родить сможешь, а погоди – опоздаешь. В года ты уже вошла, скоро с горки покатишься. Смотри!

– Да что ты – смотри, смотри! – засмеялась Софья. – На кого смотреть-то? Где они, мои женихи?

– Поискать можно…

– Да брось ты. Кому я нужна?

И снова засмеялась.

– Вот ты раньше выходи, а я уж вслед.

Ксения не ответила, только сердито нахмурилась. Она больше не заговаривала с Софьей о замужестве, но пыталась, как бы невзначай знакомить ее то с тем, то с другим холостяком. Софья делала вид, будто не понимает, к чему все эти «случайности», но старалась, не обижая подругу, избегать кандидатов в женихи; в конце концов, Ксения оставила свои попытки ее сосватать.

А время не щадило и Софью – она сильно располнела, округлились плечи, огрубело лицо и на шее появились поперечные складки. Это не было еще постарением, только вся она, прежде крепкая, быстрая, стала как бы тускнеть, гаснуть. А Ксения, которая в своей некрасивой сухости внешне почти не менялась, с досадой и сожалением поглядывала на товарку и только вздыхала втихомолку.