Мемориал - [74]

Я продолжал думать о судьбе моих немецких друзей, и сон уходил от меня все дальше и дальше. «Простые люди, а как много им удалось сделать!» Авторитет их растет, но и трудности — тоже.

Вдруг пришла в голову мысль, что борьба за правое дело требует от человека не только и, может быть, даже не столько познания всяких теорий, сколько веры в конечную цель и, разумеется, много мужества. Почему-то, говоря об идейных борцах, мы склонны рассматривать их путь вне конкретных особенностей их характера. Так ли это?

Кружок «Цветы для Штукенброка» объединил разных людей — коммунистов и беспартийных, интеллигентов и рабочих, священнослужителей и ученых, исповедующих материализм… Разными путями они шли к одному и тому же, и каждый из путей по-своему был нелегок. Но все они убеждены в победе добра над злом.

Как настоящие борцы, они мужественны и не жалеют себя. От них не услышишь надрывных исповедей о пережитых ими невзгодах и опасностях. Но удел их нелегкий! Чего только не довелось им испытать за эти годы — злобные нападки «неонаци», издевательства чиновников, козни всяких лавочников и владельцев заправочных колонок. Им угрожали, над ними глумились, их увольняли с работы, лишали права на кредит… Однако они говорят об этом с улыбкой. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!» — увидел я как-то плакатик над столом одного из них…

Сто́ики? Да! Подвижники? Да! Но не аскеты. Пройдя суровую школу борьбы, они лишь закалились, но не очерствели, им ведомы обычные человеческие чувства — любви, дружбы, сострадания. От некоторых, не выдержав лишений, ушли жены и забрали с собой детей. Они пережили и это, может быть, самое тяжкое из испытаний. Пережили, не сказав ни слова в осуждение женщин, которых они любили, с которыми прожили годы. Я как-то не удержался, спросил одного из них: «А если ваша жена к вам вернется — вы ее примете?» Тот, кого я спросил, ответил с печальной улыбкой: «Не знаю. Но мне ее жаль, она мечтала о лучшей жизни».

Иногда, признаюсь, я завидовал им — их скупой, немногословной дружбе и скромному, упрямому достоинству, с которым они делали свое дело. За долгие годы совместной работы у них выработался свой стиль — и в общении с широкой, политически многослойной аудиторией, и в решении организационных вопросов, и в отношениях между собой. Было ли у них распределение обязанностей? Вероятно, было — спрашивать об этом мне не совсем удобно, а сами они молчали. Но что бросалось в глаза — взаимозаменяемость. Я заметил, что это древнее правило боевой когорты здесь действовало безотказно.

Так, недавно, перед вылетом из Москвы, мне передали телефонограмму Вернера, что он встретит меня в аэропорту. Но встретили меня другие. На мой взволнованный вопрос, почему не приехал Вернер, Гельмут отшутился: «Тебе недостаточно, что я здесь? Или ты не рад?» Уже потом, когда мы остались вдвоем, он успокоил меня: все, мол, в порядке, только в первоначальный план пришлось внести кое-какие коррективы. Вернера по партийным делам неожиданно вызвали в Дюссельдорф, в Правление ГКП. И тот просил Гельмута подменить его. Что же касается поисков нужных мне людей, то Вернер, не надеясь на своего деятельного, но нетерпеливого друга, поручил заниматься этим вопросом пастору Дистельмайеру. Гельмут, зная себя, не был обижен. «У него нюх, как у хорошей гончей, — говорил он, подмигивая. — К тому же пастор знает всех в округе». По его словам, пастор был «душой» их кружка, Вернер — «мозгом», а сам он — «ногами»… Гельмут, конечно, иронизировал — я ведь знал: когда надо, каждый из них бывает и тем, и другим, и третьим.

И вот мы едем в Бохольт.

Кругом поля — с высокими всходами, с рано загустевшими травами, на деревьях уже набухли плоды.

Вернер со знанием дела, как крестьянский сын, выросший в деревне, рассказывает, что избыток солнца способствует раннему созреванию, но он же и укорачивает жизнь растений. На днях, проездом из Дюссельдорфа, Вернер заезжал к брату, живущему у Рейна, тот говорил об этом применительно к своему винограднику: лето, мол, только началось, а лоза уже сохнет. «Судя по всему, осенью вина много не накачаешь», — сокрушался он. Сам Вернер, давно покинувший родной хутор, дружелюбно подшучивал над крестьянами, над их вечными страхами: «Молятся на барометр, как на распятие».

Мы говорили о родственниках Вернера, о том, как нелегко им, с их небольшим достатком, соперничать с толстосумами, скупающими у бедняков по дешевке землю. Жизнь, говорил Вернер, с каждым годом дорожает. Простым людям тянуться за богачами трудно, поэтому многие крестьяне продают свои участки и уходят в город. Но и в городе не лучше — цены на квартиры бешеные, безработица, плохой воздух…

Я не видел никогда ни отца Вернера, ни его братьев, но их судьба меня трогает. Чудно! Думал ли я когда-нибудь, что «какие-то» немцы, бывшие для меня олицетворением жестокости, ну пусть не они, а их дети и внуки, станут нашими друзьями и изменят наше представление о Германии и ее народе? Думал ли? А ведь это прежде всего сделали такие, как Вернер, отважные поборники добра и мира.

…На главной и, кажется, единственной проезжей улице Бохольта, упирающейся в пограничный шлагбаум, у одного из домиков нас поджидает плечистый парень — рыжий, кудлатый, веснушчатый, с добродушным крестьянским лицом. Смущаясь, он трясет мне руку, сжимая ее в своих широких заскорузлых ладонях. «Пауль Винце, — представляет его Вернер. — Местный активист кружка «Цветы для Штукенброка».