Мемориал - [73]

— Надо составить описание для магистрата и для посетителей тоже. А там есть несколько «темных» мест, — сказал он, как бы оправдываясь.

— Что ж, надо так надо, — ответил я без энтузиазма.

Вернер чуть заметно улыбнулся, пожал мне руку и ушел.

Предложение было для меня неожиданным и не входило в мои планы. Завтра — единственный не загруженный делами день — мне хотелось провести в городе, побродить по памятным местам, побывать на выставке гобеленов… словом, заниматься чем-нибудь другим, только не кладбищем. К тому же вечером меня ожидало своего рода прощальное застолье в местном профцентре — Вернер сам сказал об этом. А я уже знал по опыту, как трудно для меня переключаться «с корабля на бал».

Но отказать другу-коммунисту я не мог. Я видел, как много делают он и другие члены кружка для того, чтобы здесь, в их стране, помнили о жертвах фашизма, знал, как нужны сегодня, особенно сегодня, наглядные свидетельства ужасов войны, и по мере сил старался помогать нашим немецким друзьям. И в этот мой приезд я уже встречался с различными людьми, интересующимися историей лагеря в Штукенброке; иногда прямо на кладбище, у построенного нами памятника, давал подробные интервью журналистам, студентам, учителям русского языка, членам какой-то «Лиги духовного братства», правлению местной общины и даже самому бургомистру. «Так надо», — как любит говорить Вернер. Однако, хочу сознаться, мало приятного, когда начинаешь ощущать себя чем-то вроде музейного экспоната, этакой засохшей мумией с табличкой на груди: «Один из последних могикан» и т. д. С каждым годом это чувство все острее, и «табличка» все больше соответствует действительности, потому что твое поколение уходит, и с ним уходит живая память о минувшей войне. Посмотришь вокруг себя — сплошь молодые лица. Глаза доверчивые и строгие, здесь нельзя сфальшивить, нужно говорить правду и только правду, Нет, эти люди не знают, что такое война с ее «производными» — пытками в застенках, расстрелами, голодной смертью. Но они хотят понять, как можно было все это вынести. Недавно на встрече один из «духовных братьев», худой, длинноволосый юноша с большими грустными глазами, сказал, что он — для испытания своей воли — неделю морил себя голодом. Прекратил эту добровольную пытку, когда от слабости потерял на время сознание. «С вами такое бывало?» — спросил он не без вызова. Я рассказал ему, как в Славуте, перед отправкой в Штукенброк, меня и моих товарищей несколько дней, возможно тоже с неделю, держали в лагерном карцере, не давали есть, угрожали расстрелом, обливали ночью ледяной водой из брандспойта и гоготали. Палачи хотели сломить наш дух. Но это им не удалось. Мы подбадривали друг друга, рассказывая всякие смешные истории, сочиняли стихи-проклятья… И я прочитал парню запомнившиеся мне строчки: «За все каннибальское ваше веселье вам будет венком из пеньки ожерелье, салютом — короткий удар пистолета!..» Славута… Штукенброк… О них мне было, что рассказать. Но Бохольт? Название показалось знакомым, и только.

«Бохольт для меня «терра инкогнита» — так я и сказал Вернеру, который пропустил эти слова мимо ушей. Мой западногерманский друг упомянул о каких-то «темных местах» — уж не думает ли, что я способен расшифровать их? Он назвал бывший лагерь в Бохольте «филиалом» Штукенброка. Возможно. У нашего лагеря было много филиалов. Но об этом я ничего не знаю, разве лишь слыхал и то мельком, даже не припомню, в связи с каким случаем. «Бо́-хольт» — в самом названии города таится что-то грозное, тяжелое, как отдаленный взрыв…

Раскрыв карту, я с трудом отыскал маленький кружок, прилепившийся к голландской границе. Добираться придется не менее двух часов, а то и все три. «Не было печали…»

Я уже хотел пожалеть себя, но вспомнил друга Вернера — вечного «путешественника» Гельмута, встретившего меня в аэропорту. В тот день он проделал на своем БМВ четыре рейса — от дома до Франкфурта и обратно, больше тысячи километров в общей сложности. Двенадцать часов он не выпускал из рук руля, и хотя бы одна жалоба. Наш Гельмут лишь улыбался. А пенсионер Фриц, безропотно возивший меня все эти дни!

А тот же Вернер? Обыватель сказал бы, да и говорит, наверное: зачем ему лишние заботы, ведь за них не платят? Но Вернер так не рассуждает.

Думая об этих людях, я спрашивал себя в который раз: что́ ими движет, только ли больная совесть, как утверждает пастор Дистельмайер? Хорошо, я знаю: сам он видел войну, участвовал в ней в качестве солдата одной из частей так называемого «оборонительного вала» в Нормандии. Там же попал в плен, не сделав, наверно, даже выстрела. «Но другие сделали! — отвечает он. — И эти другие — немцы, мои соотечественники». Пастор подчеркивает, что человек должен уметь отвечать не только за себя, но и за свой народ, за свою историю. Не знаю, может быть, он прав. И хотя мне чуждо чувство раскаяния за не содеянные мною грехи, я уважаю пастора и радуюсь каждой новой встрече с ним.

Другие предпочитают не распространяться о своих нравственных позициях, но думаю, что ими прежде всего движет не столько чувство «национальной вины», сколько чувство «национальной беды». Говоря об ужасах прошлого, они устремлены мыслью в будущее, в то, что  м о ж е т  произойти, если злые силы снова, в третий раз в этом столетии, возьмут верх. И потому Вернер и другие антифашисты без устали ищут факты, показывающие ужасный, отвратительный, леденящий душу лик войны.