Мемориал - [68]

Я невольно удивляюсь его проницательности. Он словно угадал мои мысли.

— А время есть? — с тайной надеждой спрашиваю я. — Ведь мы же скоро уедем?

— Пока не думай об этом, — уклончиво отвечает капитан. — Пиши.

Он пристально смотрит на меня и повторяет:

— Пиши и… не отвлекайся.

Я возвращаюсь к себе в комнату и запираюсь на ключ. Меня разбирает зло — не на редактора, на себя! Неужели я не могу написать как следует? Могу! И напишу!

Теперь я забываю обо всем: об усталости, о своих планах на вечер, даже о еде. Из всего написанного я оставляю только первую главу, остальное комкаю и бросаю в корзину. Достаю из чемодана чернильницу, ту самую, из нашего бывшего штаба, наливаю туда чернел. Кладу стопку чистой бумаги. Сажусь и начинаю…

В комнату ко мне стучат, я не отвечаю. Через некоторое время стучат снова, уже настойчивее. Это Андрюша. Он вернулся из магистрата и хочет мне что-то сказать.

— Уходи, старик, мне некогда. Переночуй где-нибудь в другой комнате.

Андрюша уходит, а я продолжаю писать.

Кончаю только на рассвете. Очерк написан — весь, до последней строчки. Плохо ли, хорошо ли — не знаю. Но щеки мои горят, руки холодные как лед, голова гудит…

Спускаюсь по лестнице, бужу Машу Семенюк. Прошу перепечатать срочно. Затем захожу на кухню, выпиваю стакан горячего чая, возвращаюсь к себе в комнату и, не раздеваясь, падаю на постель…

— Эй, летописец, вставай!

Я открываю глаза. На постели, рядом со мной, сидит Андрюша и теребит меня за плечо:

— Наполеон сказал: солдату на сон надо пять часов, ученому шесть, дураку семь, женщине восемь. А ты, брат, спал двенадцать.

Андрюша рассказывает новости. Капитан забрал с машинки мой очерк, прочитал, остался доволен. Сейчас он повез его и свой отчетный доклад в миссию, на визу к начальству. Альбомы уже готовы, машины в порядке, бензин получен. Еще два-три дня, и можно ехать.

— Ну а насчет комнаты ты узнавал?

Андрюша хмурится:

— Узнавал. Говорят, трудно. Город наполовину разбомблен, тысячи людей живут в бункерах.

— А квартиры военных преступников, всякой сволочи? Разве их нельзя отдать людям?

— Можно. Но магистрат их адреса держит в секрете. Я спикировал на чиновника, который ведает жильем. Мнется, собака. Наверное, боится, что прежние господа скоро снова будут в силе. Тогда ему отвечать придется.

От досады я скриплю зубами. Бедная Гизела, как же ей помочь?

Андрюша участливо вздыхает. Говорит, понизив голос:

— Встретил меня в магистрате один писарек, русский, из эмигрантов. Приглашал в гости. Что, если нам съездить к нему?

Я невольно пугаюсь этой мысли. Не хватало, чтобы мы связывались с эмигрантом! Впрочем, чем черт не шутит? Иной раз писарь сильнее бургомистра.

— Поедем, — говорю я, поднимаясь.

…Странное существо в ермолке и клетчатом одеяле, наброшенном на худые плечи, дрожащими руками сует нам под нос свечу и радостно восклицает:

— Прошу, господа, прошу!

Мы идем по узкому темному коридору, натыкаясь на какие-то шкафы, ящики, ночные горшки.

— Осторожнее! — предупреждает старик и, оборачиваясь, шепчет. — Это наша хозяйка, фрау Кро́шке, экономит свет. Страшная скряга!

Минуем с десяток одинаковых дверей, похожих на перевернутые гробы, и останавливаемся.

— Вот моя келья, прошу!

Согнувшись, чтобы не удариться головой о край ниши, входим. В воздухе, пропитанном запахом табака, нафталина и пыли, желтым пятном светится одинокая лампочка.

— Минутку, господа! — суетится старик. — Ради таких гостей я устрою иллюминацию.

Комната на мгновение погружается в темноту, и вдруг под потолком загорается люстра. Старик сбрасывает с себя плед и лезет в шкаф, облачается в потертый черный пиджак.

— Теперь проходите и садитесь! Сюда, к столу.

Мы с трудом протискиваемся в проход между стеной и кроватью и усаживаемся за ветхий столик из красного дерева.

— У нас к вам дело, господин Николаев, — начинает Андрюша, но старик машет рукой. «Потом, после», — говорит он, все же выслушивая. — Мне очень приятно, что вы пришли ко мне, господа. Да что я говорю «господа»! Товарищи — так принято обращаться в вашей стране, и разрешите мне называть вас так… по-свойски, — бледные бескровные губы старика вздрагивают, веки краснеют. Глядя на нас виновато-восторженно, он тянется к нашим погонам, ощупывает их дрожащими пальцами, на которых синеют следы чернил.

— Такие же, такие же, как и раньше… — бормочет он. — Я тоже носил погоны. Штабс-капитан Николаев… Помните, у Куприна в «Поединке»? Я был его двойником — красивый, самоуверенный, косая сажень в плечах… Да, да, женщины заглядывались на меня… А теперь — этот пансион мерзкой фрау Крошке. Мы отдаем ей продуктовые карточки, а она кормит нас хуже, чем свою собачонку… Я не могу даже крикнуть на нее. Кто я — ничтожный писарь, приживалка в чужой стране. Я все потерял здесь — доброе имя, семью… О, зачем, зачем я тогда убежал вместе с Керенским, этим фразером, вороной в павлиньих перьях! Зачем!

Старик подбегает к комоду. Там, среди тряпья, каких-то поломанных вееров и детских игрушек, спрятан альбом с фотографиями. Хозяин с гордостью извлекает его. На одной из фотографий, пожелтевшей, потрескавшейся, изображена группа молодых офицеров, стоящих возле разбитого самолета.