Мемориал - [67]

— Что случилось?

— Я написал стихи. Хочу тебе прочитать.

Леня лезет в карман, достает помятую тетрадку, становится в позу и начинает:

Сто тысяч бурь летит над головой!

Проклятая Германия, прощай!

Я расстаюсь без сожаления с тобой!

Даю тебе последний бой!

Я тот, который, так и знай…

Леня, махнув кулаком, морщит лоб и вздыхает:

— Вот последняя строчка немного не того… А вообще как — здорово!

Я без воодушевления хвалю, но замечаю, что, по-моему, не выдержан размер.

— Что — размер! — горячится Леня. — Привыкли вы, теоретики, все по полочкам раскладывать. А я пишу от души! Начало какое: «Сто тысяч бурь…» Сто тысяч, понял!

И Леня снова читает стихи, волнуясь и крича.

— Послушай, Леня, — говорю я. — А что, если бы я женился на немке?

Леня останавливается, смотрит недоумевая:

— Ты что, спятил? Я с тобой серьезно…

— Я тоже серьезно. Она очень хорошая девушка.

— Но это же немка, фашистка!

— Фашисты убили ее отца, замучили в гестапо. И разве можно всех мерить на один аршин? Ты же неглупый человек, а рассуждаешь, как попка…

Я тоже начинаю горячиться.

Входит Андрюша, вытирает паклей замасленные руки. Видно, что он возился в машине.

— Здорово, друзья-патронники! — приветствует он. — Что за шум?

Леня бросается к нему:

— Мы его за друга считали, а он нас на бабу променял! Юбочник несчастный!

— А ты — балаболка! — вскакиваю я.

— А ты…

Леня выбегает, громко хлопает дверью. Андрюша смеется, качает головой:

— Нашел с кем на лирические темы изъясняться.

Мой друг, оказывается, все слышал.

— Не журись, мой бедный Ромео, — он обнимает меня за плечо, ласково глядит своими голубыми глазами. — Придется тебе расстаться со своей возлюбленной. Закон, брат, есть закон.

— Какой закон?

Андрюша вздыхает:

— Большой, его не перепрыгнешь. Мы же еще в состоянии войны с Германией, хотя и пушки не гремят. Но пока ничего не утряслось, мирный договор не подписан. А союзнички будут тянуть с этим делом, это как пить дать. Да и вообще время неподходящее.

Андрюша объясняет мне терпеливо, как маленькому. Но ведь я и сам все знаю. Конечно, Гизела не сможет поехать со мной. Но как же я оставлю ее здесь совсем одну, без крова над головой?

— Надо ей помочь, — серьезно говорит Андрюша. — Я сейчас поеду в магистрат за лицензией на бензин, попробую там пошуровать насчет какой-нибудь комнатки. Вдруг клюнет…

Андрюша выходит. А я еще долго сижу, размышляя над жестокой превратностью судьбы. Мир еще плохо устроен… Мне на память приходят горькие строки Гейне: «Все, что хорошо и красиво на этом свете, все это скоро кончается». Но я думаю не о себе, а о девушке. Как дальше сложится ее судьба, что ее ожидает? Будет тянуть свою лямку, жить на гроши. В лучшем случае выйдет замуж за какого-нибудь бюргера… Нет, лучше не думать об этом!

Я снова берусь за очерк. Но теперь мое перо словно подменили — оно не бежит, а ползет, тяжело, нехотя, оставляя на бумаге какие-то вялые, неживые слова…

Дописав очерк до половины, иду к Бадикову.

Капитан понимает меня с полуслова:

— Муть, говоришь? Что ж, самокритика вещь полезная! — Он откладывает в сторону свой отчетный доклад, вырывает из настольного блокнота чистую страничку. — Читай!

Я начинаю читать вслух и украдкой поглядываю на Бадикова. Редактор слушает внимательно, подперев щеку рукой, вопросительно подняв бровь. Длинное лицо его невозмутимо, но в хитрых белесых глазах пробегают искорки. Это значит, что ему нравится.

Я уже изучил его. Редактор любит меня, именно — не уважает, а любит. Он часто журит меня за несобранность, за колебания в настроении, за «гнилой либерализм» и панибратство с подчиненными. Но я моложе его на добрый десяток лет, и капитан надеется, что со временем я дозрею. В редакции я на особом положении: мне разрешается вставать не по подъему, по вечерам отлучаться в город. Зато когда нужно написать что-нибудь срочное и значительное, капитан, как правило, поручает мне. Вот и сейчас он поручил мне этот очерк и, кажется, не раскаивается. По крайней мере на листке, который лежит перед ним, он еще не сделал ни одной пометки.

Мой голос крепнет, набирает силу. Я читаю главу об освобождении, которую обдумал тогда в лагере. Она в самом деле получилась неплохо.

Читаю дальше — уже уверенно, без запинки. Чего я сомневался, все идет гладко, материал насыщен фактами, образными сравнениями… И сам удивляюсь. Как же так? Большую вещь пишешь обычно по частям, в разном душевном состоянии. А когда читаешь все подряд, то вроде писал на одном дыхании. Отчего получается такое единство?

Теперь я не смотрю на Бадикова. Я слушаю только себя, свой голос.

— Так… — неопределенно тянет редактор, когда я закрываю последнюю страницу. — Так…

Он встает, прохаживается по комнате, раскуривает свою трубочку.

— Здорово ты меня описал. Значит, в драгунских штанах, с глазами политработника? Хорошенькое сочетание!

— Ну а как вообще? — с нетерпением спрашиваю я, забыв, что повторяю слова Лени Волошенкова.

— Вообще — рвано, — говорит капитан уже без улыбки. — Начало ничего, а дальше действительно муть. Придется переписать.

Вот тебе и на! А я-то думал…

— Да, да, дорогой, работать надо не отвлекаясь. И держать в голове и здесь, — Бадиков показывает на сердце, — только то, о чем пишешь. Понял?