Мемориал - [69]

— Смотрите, это мы, в шестнадцатом году. Мы только что сбили немецкий «фарман». Вот я! — Старик показывает на бравую фигуру с белым пятном вместо головы. — Лицо я потом, при Гитлере, стер, чтобы меня не узнали… А вот это — мой однокашник по школе прапорщиков, вы его знаете! — Хозяин называет фамилию известного советского генерала. — Он был умнее меня, он принес свое оружие на службу революции. А я бежал, позорно и глупо бежал!

Мутная капля падает на фотографию. Нам становится жаль старика.

— Так обратитесь в нашу миссию. Может быть, вам разрешат вернуться.

— О, нет! — восклицает старик. — Я мог бы искупить мою вину только кровью! А сейчас, когда ее уже почти нет в этих жилах, — он протягивает к нам руку с бледными, высохшими венами, — я гожусь только для музея. Экспонат, которым будут пугать детей… Нет, нет, таких Родине не нужно!

Он снимает с гвоздя гитару с голубым бантом на грифе:

— Спойте мне что-нибудь наше…

Андрюша берет гитару и начинает петь:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

Его звонкий тенорок дребезжит:

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

Сколько раз — в плену и после — я слышал эту песню. Андрюша любит ее, она напоминает ему о жене и маленькой дочке, которых он скоро увидит. У меня к горлу тоже подкатывает комок. Какие мы все-таки счастливые люди!

Старик отворачивается, его худые плечи под лоснящимся пиджаком часто вздрагивают.

— Еще, — тихо просит он. — Еще…

…Хозяин, провожая нас, громко выкрикивает:

— Я русский, русский… Я горжусь своей Родиной, и пусть все это знают!

Одна из дверей приоткрывается. Толстая дама в папильотках и ночном капоте что-то недовольно бурчит по-немецки.

— Цыц, обезьяна! — кричит старик.

Испуганная немка быстро исчезает.

У порога хозяин вручает Андрюше подарок — деревянную матрешку.

— Передайте там, на родине, вашей дочке. А внутри кое-что для вашей супруги.

Андрюша пробует протестовать, но старик отстраняет его руку.

— У меня никого нет, я скоро умру. Не оставлять же мне этой… фрау Крошке.

Он хлопает меня по плечу.

— А ваше дело я постараюсь уладить. Мы поможем вашей девушке… я помогу. Я — бывший штабс-капитан Николаев, ныне писарь. Да-с!

Мы садимся в машину. Андрюша включает мотор. Отъехав немного, он открывает матрешку и вынимает оттуда потускневшую ниточку жемчуга.

— Настоящий! — удивленно восклицаю я. — Ему же цены нет!

Андрюша хочет повернуть обратно.

— Он не возьмет. Ты обидишь его.

— Это верно, — подумав, соглашается Андрюша. — Он не возьмет.

Бадиков задержался в миссии: вот уже двое суток как его нет. Приезжал от него шофер Сашка, привез завизированный номер газеты и снова уехал. По-видимому, там решаются какие-то важные дела.

Я второй вечер сижу дома. С Гизелой вижусь урывками, днем: теперь она каждую ночь дежурит в больнице.

По крыше барабанит дождь. От нечего делать иду вниз, в холл. Здесь собрались почти все наши — Андрюша, Леня, Петя Струцкий, Николай Михайлович Зубков, Машенька. Сидят в темноте, не зажигая огня. Дядя Кузьма растопил камин, и золотистое пламя мягко высвечивает лица, играет в свеклах окон, по которым снаружи струится вода.

Все разговаривают почему-то тихо, вполголоса. Маленький Петя Струцкий сидит у камина задумавшись, утонув в мягком кресле. Маша Семенюк вяжет, украдкой поглядывая на него. Мы знаем, она неравнодушна к тихому Пете и печатает его статьи в первую очередь. И он как будто бы питает нежные чувства к девушке, но сказать об этом все никак не решается.

Работа в газете сдружила нас, за эти полгода мы привязались друг к другу. И сейчас, когда вышел последний номер, нам немного не по себе — словно чего-то не хватает. Теперь мы думаем только об одном: когда же тронемся в путь.

Леня настраивает приемник — он ловит Москву. Движения его, как всегда, порывисты и нетерпеливы. Из приемника доносится треск, какие-то гудки… Но вот Леня что-то услышал.

— Тихо! — кричит он, хотя никто и не думает шуметь. Мы умолкаем и тоже вслушиваемся.

Из Москвы передают лекцию о происхождении жизни на Земле. Какой-то ученый муж скучным голосом повторяет всем известные истины о том, как обезьяна стала человеком. Но все слушают затаив дыхание: это же говорят там, в Москве. Леня подсаживается ко мне — он уже давно забыл про нашу ссору — и восторженно начинает:

— Скажи, Александр, все-таки Фридрих Энгельс здорово им дал, а?

— Кому им?

— Этим, метафизикам!

— А кто такие метафизики?

Леня снисходительно смеется:

— Неужели не знаешь? Какой же из тебя писатель! Метафизики — это попы, опиум для народа. — И приводит в подтверждение стихи Лермонтова.

Я смотрю на Леню, на Андрюшу, и вдруг мне в голову приходит мысль: а какими мы будем, допустим, лет через десять? Останемся ли такими же большими детьми с открытыми и добрыми сердцами или время остудит нас, превратит в обывателей, заставит забыть о дружбе? И что нас всех ждет, какие испытания? Если бы мы могли заглянуть в наше будущее…

В эту ночь мы с Андрюшей долго не спим. Мы разговариваем о доме, о наших близких. И решаем: мы никогда не должны расставаться друг с другом, никогда!

Бадиков приезжает утром, возбужденный, сияющий. Быстрыми шагами он входит в столовую, где мы завтракаем, и объявляет: