Мемориал - [66]

В сарае горит фонарь. Лошади сонно похрупывают, лениво машут кургузыми хвостами.

Приставляю лестницу к стене. Захватив с собой попону, лезу, протягиваю руку девушке.

Мы сгребаем сено, ложимся, укрывая ноги попоной. Гизела развязывает свой узелок и стелет платье под головы.

— Ну как, тебе нравится?

— Еще бы, такая пышная постель!

Я обнимаю девушку и прижимаю ее к себе. Наши сердца бьются рядом, губы жадно ищут друг друга. Я не вижу перед собой ничего, кроме ее глаз — огромных, безмерно счастливых…

— Может быть, ты хочешь спать?

— Нет, милый, я не хочу спать.

У сарая нет крыши — ее, вероятно, сорвало воздушной волной. Сейчас мне не хочется думать ни о чем — ни о прошлом, ни о будущем.

Нежные, мягкие пальцы гладят мое лицо, от них пахнет хлорамином и ромашкой. Гизела шепотом рассказывает мне о себе. Так откровенно она говорит со мной впервые.

Ее тоже не баловала судьба. В детстве, когда был жив отец, паровозный машинист, она ходила в хореографический кружок, мечтала стать балериной. Отец был большой, добрый, справедливый человек, он очень любил ее. А потом его забрали в гестапо, он умер в тюрьме. Домой привезли только маленькую урну с пеплом — все, что осталось от отца. Начались гонения, нищета, голод. Потом пришла война. Здесь было уже и вовсе не до танцев. Гизела поступила на медицинские курсы, стала сестрой. Ее заработка едва хватает на еду, поневоле ходишь без чулок. А мать, которая опустилась после смерти отца, отбирает все деньги и пропивает их. Недавно привела в дом какого-то подозрительного типа — спекулянта или переодетого эсэсовца, тот тоже пьет и вымогает последние гроши. А теперь ее выгнали из дому: кому она нужна, если ее уволят с работы…

— Успокойся, Гиз, — снова уговариваю я. Что я могу еще ей сказать! И она успокаивается.

— Я и теперь хорошо танцую, — говорит она. — Хочешь посмотреть?

Она поднимается и, поворачиваясь на одной ноге, делает изящный пируэт и кланяется.

Лунный свет обтекает ее плечи, струится призрачным золотистым потоком по ее тонким, гибким рукам. Она кажется мне сказочной Золушкой, зовущей к себе своего принца.

Я вскакиваю, беру ее на руки, начинаю кружить, и мы падаем в сено. Гизела смеется, чихает, я желаю ей здоровья, счастья, хорошего мужа.

— Мне никого не надо, кроме тебя! — говорит она, снова целуя меня. — Я хотела бы навсегда быть с тобой. А ты?

— И я…

Она смотрит на меня доверчиво, с такой любовью, что я невольно опускаю глаза:

— Давай спать, Гиз. А то уже скоро начнет светать.

Она обнимает меня, закрывает глаза.

Я украдкой вздыхаю. Нет, сегодня ей тоже ничего не скажу.

С утра принимаюсь за очерк. Спал я всего какой-нибудь час, но голова ясная, пишется легко, страницы так и летят…

Вот уже написана глава об освобождении. Кажется, она получилась неплохо. Правда, есть золотое правило — его любит повторять наш редактор: качество работы адекватно количеству вложенного труда. Я просматриваю написанное еще раз. Все на месте! У творчества свои законы, оно держится на вдохновении, иной раз хоть сутки сиди — удачного слова не выдавишь. Сколько прекрасных вещей написал Пушкин за одну только болдинскую осень! А Мицкевич! А Лопе де Вега, который создавал свои пьесы в течение двух-трех дней!

Великие примеры воодушевляют меня. Я еще в школе увлекался литературой, мои сочинения хвалили учителя. Лет в пятнадцать мои стихи напечатали в местном литературном сборнике, и я, вообразив себя «писателем», забросил учебу. Мать не чаяла во мне души, собирала все мои черновики и прятала в заветный уголок в шкафу. Отцу тоже было приятно, что у его сына «талант», но все же он иногда порол меня за невыученные уроки.

Сейчас мои детские опусы кажутся мне смешными и наивными. Только теперь, пройдя суровую школу жизни, я стал по-настоящему понимать весомость и силу слова. Перо мое повзрослело, мне приятно следить за тем, как Бадиков читает мои статьи, почти не правя, и велит набирать их на первой полосе. Я воображаю, с какой гордостью будут читать их там, дома, когда я покажу подшивку… Сколько раз я рисовал себе в мечтах встречу с родными и верил и не верил в нее. А скоро она произойдет!

С месяц назад мне удалось послать домой письмо — первое письмо за четыре года. Правда, ответа еще нет, но я знаю, дома меня уже ждут — худым, истощенным, может быть, больным. Но я давно поправился и приеду молодым, здоровым, в новенькой форме, да еще привезу с собой газету. Вот будет радости! Мы снова, все вместе, соберемся в нашем старом покосившемся домике, за столом на толстых ножках, которые я исцарапал, когда был ребенком. Все будут ласкать меня взглядом, ахать и охать, смеяться и плакать — мать, отец, сестра, бабушка, дядя — старый холостяк. Как я люблю их всех! И так же, как в детстве, мне будут подкладывать на тарелку самые вкусные куски. И я снова буду пить чай с душистым вареньем — такое варенье может варить только мама, и снова будет светиться лампа под желтым, в цветочках, абажуром…

Я размечтался в тишине. Но вот распахивается дверь, и в комнату влетает запыленный и запыхавшийся Леня Волошенков:

— Привет! Ты где пропадал, я тебя ночью искал?