Мемориал - [64]

Решаю написать о людях. Например, о Лене Волошенкове… Хороший парень, самоотверженный товарищ, Леня вечно возбужден, ищет живого дела. Сначала он работал в штабе, потом на строительстве памятника, но этого ему было мало, он тянулся к газете, и Бадиков сделал его «разъездным корреспондентом». Он охотно мотался по сборным пунктам, привозил корявые, выспренные репортажи, которые мы потом безжалостно правили. Леня ругался, называл нас теоретиками, редакционными крысами, стучал кулаком по столу, жаловался Бадикову, что его «зажимают», но, подумав, все же соглашался. Иногда, примчавшись на мотоцикле ночью, он будил меня или тихого, безропотного Петю Струцкого и просил вернуть ему его «материал», а потом сидел до утра, переписывая заметку заново, и радовался как ребенок, если мы говорили, что «теперь лучше». Он вырезал свои заметки из газеты и наклеивал их в тетрадку, потом терял тетрадку, искал ее повсюду, не находил и заводил новую. Так повторялось много раз. Безалаберный, шумный, громогласный, он порой надоедал нам, и все же мы любили его за энтузиазм, за честность, за его немного сумасшедшую любовь к поэзии. Он знал чуть ли не наизусть все стихи Лермонтова и мог декламировать их без конца — за обедом, за ужином, даже ночью. «Печально я гляжу на наше поколенье!» — начинал он, свирепо уставясь на меня, вымучивающего строчки, и, когда я сердился, принимался хохотать и читать что-нибудь вроде: «Мне жизнь скучна, когда боренья нет!»

— Иди ты к дьяволу! — орал я, и Леня шел к другому сотруднику, и повторялась та же картина…

Однажды Леня, я и Андрюша (он тоже остался с нами) возвращались со сборного пункта из Рура. Мы устали за день. Я дремал, положив голову Лене на плечо. Андрюша сидел за рулем. Он свернул с автострады на дорогу, которая вела через лес к городу. Вдруг раздался взрыв. Прямо перед нами, в двух шагах, взметнулось пламя, и машину прошили осколки гранаты. Меня резко толкнуло в бок, я ударился головой Андрюше в затылок, и мы оба потеряли сознание. Последнее, что я увидел, был Леня, метнувшийся из кабины с пистолетом в руке. Потом мы узнали, что он выскочил навстречу трем бандитам-эсэсовцам, которые уже приближались, чтобы прикончить нас, выстрелом уложил одного из них, а двое убежали обратно в чащу. Андрюша быстро пришел в себя. Он остался в разбитой машине, а Леня взвалил меня на спину и понес в город. Вскоре я опомнился — оказалось, что осколок гранаты застрял в полевой сумке, слегка оцарапав спину. Рана кровоточила, и Леня привел меня в немецкий госпиталь. Там я познакомился с Гизелой.

Я невольно снова вспомнил о девушке. Как давно мы не виделись с ней, уже два дня — целая вечность! Я смотрю на часы, говорю Сашке:

— На обед останавливаться не будем. Обойдемся сухим пайком. — Сашка невозмутим, но я чувствую, что он ухмыляется:

— Соскучился, лейтенант. Ничего, к вечеру будем дома. — Он прибавляет скорость. Так же, не поворачиваясь, продолжает: — А она девка добрая. Я бы сам с такой…

Я молчу, но мне хочется дать ему по его широкой кирпичной скуле.

И вот, наскоро переодевшись в гражданский костюм, я снова сажусь в машину и мчусь на Фишенберг. Сашка довозит меня до железнодорожного переезда, откуда начинается длинная мрачная улица, вымощенная булыжником, похожая на туннель. Дальше я иду пешком.

Здесь живет беднота — рабочие, мелкие служащие с грошовым заработком, обитатели ночлежек. Тянутся ряды приземистых двухэтажных домиков с грубо оштукатуренными стенами, складские бараки, жалкие огородики с буртами, напоминающими могильные холмики. На улицах ни души. У стены маленькой кирхи, под одиноким фонарем, красуется намозоливший глаза деревянный плакат: огромная картофелина на тонких паучьих ножках весело бежит навстречу рабочей семье. И надпись: «Картофель поможет нам в дальнейшем!» Городской магистрат недаром повесил плакат здесь, возле церкви. Бедняки должны уповать на что-то. Раньше их призывали уповать на бога, на фюрера, на «великую Германию». Теперь, когда ничего этого нет, пусть уповают хоть на картошку.

От церкви я, как всегда, иду пустырем. В конце его, точно светлячок, мерцает окно маленького домика, утонувшего в сумерках. Шуршит под ногами пожухлая ботва.

Подхожу к двери, звоню: два коротких звонка, один длинный — это наш условный знак. Сейчас послышатся легкие торопливые шаги, и Гизела выбежит мне навстречу…

Дверь долго не открывается. Неужели Гизела еще не вернулась? Прислушиваюсь. Смотрю наверх, на окно. Вдруг свет гаснет, до меня доносится чей-то приглушенный разговор, сердитое шлепанье туфель.

— Кто там? — спрашивает меня мать Гизелы.

— Это я, фрау Борн. Гизела дома?

— Гизела больше здесь не живет.

— А где же она?

— Не знаю.

И шлепанье удаляется.

Я стою озадаченный. Что случилось? Может быть, девушка обиделась на мое отсутствие и не хочет меня видеть? А может быть, у нее уже кто-то есть?.. От этой мысли меня бросает в жар, сердце начинает сильно биться. «Она девка добрая», — приходят на память слова Сашки. Так вот он на что намекал! Неужели этот грубый, неумный парень разгадал ее лучше, чем я…

«Ну и черт с ней», — решаю я и долго, ломая спички, закуриваю. Иду обратно, не разбирая тропинки, натыкаясь на проволоку.