Мемориал - [62]

— А где сам Рыжий, где Цыганок? — взволнованно шумела толпа. Но главных извергов не было — они исчезли…

Но вот в толпе пронесся слух: «Кухню грабят!» Мы двинулись туда. Вдруг раздался выстрел. Все остановились. На плаце стоял высокий пожилой человек в дырявом ватнике и в фуражке с самодельной красной звездой. У него было бледное, строгое лицо, глаза возбужденно горели. Он держал в руке пистолет.

— Товарищи! — крикнул он в наступившей тишине. — Вы уже не пленные. Но и не орда — вы советские воины. Разве вы не знаете, что среди нас есть много раненых и больных? О них мы должны подумать! Война еще не кончена, она идет!

— А ты кто такой? — послышался чей-то сиплый, простуженный бас.

— Я полковник Советской Армии, командир дивизии, участник трех войн.

Он распахнул ватник и показал медаль «XX лет РККА».

— А кто ты?

Ему не ответили.

— Товарищи! — полковник повысил голос. — Доверяете ли вы мне?

— Доверяем! — раздалось в ответ.

— Тогда слушай мою команду. Офицеры — вперед!

Из толпы начали выходить. Вышли и мы — я и мой друг Андрюша, летчик и певец, с лицом, изборожденным шрамами. Я вместе с ним спал на нарах и ел из одного котелка.

— Всем остальным разойтись по баракам и ждать моих распоряжений! — скомандовал полковник.

Люди потоптались на месте и стали расходиться.

Полковник построил офицеров и начал объяснять обстановку. Американцы прошли дальше, оставив нас на произвол судьбы. Возможны всякие провокации, налет эсэсовцев, которые разбрелись по лесам. Мы должны навести в лагере порядок, быть готовыми к бою. Надо выставить передовые заслоны, обеспечить связь. Надо занять продовольственный склад и продукты перенести в лагерь. Лежачих и ослабевших сосредоточить в лазарете под наблюдением врачей, выдавать им усиленное питание. Лагерь бывших военнопленных объявляется отныне лагерем освобожденных советских граждан, им будет руководить штаб. Каждый должен немедленно отправиться в свой барак и принять командование над людьми. Пока формирование подразделений будет проходить условно: три барака — рота, девять — батальон. Бузотеров и бывших немецких прихвостней выявлять и доставлять в штаб. Поддерживать порядок и воинскую дисциплину.

Полковник говорил уверенно, спокойно, решительно, и мы почувствовали, что его уверенность постепенно переходит и к нам. Он не спрашивал нас о званиях, а только смотрел в глаза, как бы определяя, на что мы способны. Меня и еще нескольких офицеров он отозвал в сторону, остальных отправил в бараки.

— Пойдете со мной, — сказал он нам, — будете агитаторами. Надо сегодня же выпустить газету. Вас, капитан Бадиков, назначаю редактором.

Мы собрались вокруг человека в грязной, пятнистой плащ-палатке, которая заменяла ему шинель, в голубых драгунских штанах и мохнатой шапке. Из-под шапки с изможденного длинного лица на нас смотрели живые, с лукавинкой глаза политработника.

— Надо достать бумагу и карандаши, — деловито сказал он и повел нас за проволоку, к разбитому дому комендатуры. Вскоре мы вернулись оттуда с трофеями — огромной картой Германии, пачкой бумаги и коробкой цветных карандашей, с чернильницами и ручками. Пришли в барак, где разместился штаб, и принялись за работу.

К нам на помощь из лагеря прибыли еще несколько добровольцев, в том числе пожилой подслеповатый человек в очках, бывший учитель рисования. Он перевернул карту и на обратной стороне вывел крупно красным карандашом заглавие: «Родина зовет!» Название пришло сразу, не помню, кто подсказал его, и все согласились.

Я сначала принялся за статью, но передумал и начал сочинять стихи. «Настал, настал желанный час!» — писал я. Строчки сами ложились на бумагу, они лились из сердца, но я беспощадно перечеркивал их и искал новые. Мне нужны были сильные и убедительные слова, и я находил их — призывы, клятвы, проклятия… Рядом со мной трудился Леня Волошенков, он тоже писал стихи. Леня морщил высокий лоб, что-то бормотал про себя, свирепо ударял кулаком по столу, так, что подпрыгивала чернильница. Каждая строчка у него кончалась восклицательным знаком. Но попробовал бы кто-нибудь обвинить его в риторике — он вышвырнул бы вон этого жалкого критикана. Таких, впрочем, не было. Наоборот, товарищи, заглядывавшие через его плечо, жарко дышали в ухо и подсказывали: «Крепче загни, дай Гитлеру по кумполу!» — «Анархистов не забудь, пусть на кухню не лазят!» — «Пиши: к бою готовы, не смотри, что с голыми руками!»

Тускло мигала карбидная лампочка, то и дело открывалась дверь, пропуская новоиспеченных командиров, которые врывались с громкими рапортами или бранью, но, увидев, что мы пишем, переходили на почтительный шепот, клубился густой махорочный дым, смешанный с едким запахом угля и мокрых портянок, а мы вдохновенно строчили. Бадиков брал у нас исписанные листки, быстро проглядывал их и начинал диктовать художнику, придумывая на ходу заголовки — броские и волнующие.

В полночь газета была готова. Пришел полковник, еще более бледный, но словно помолодевший, в своем дырявом, забрызганном ночной росой ватнике, посмотрел, похвалил. Мы торжественно, как знамя, подняли газету со стола и понесли. «Осторожнее, ребята!» — волновался Бадиков, и встречные расступались, давая дорогу.