Медвежий вал - [7]

Память, помимо желания, гнала перед его мысленным взором одну за другой картины жизни, обрывки разговоров, какие-то едва знакомые лица, чтобы он тотчас разобрался во всем. А зачем? В чем разбираться? Все так ясно: защита Родины — священный долг каждого... Войны справедливые и несправедливые, Как все просто! Разве ему напоминать об этом, если он сам с первых дней на фронте, коммунист... Ему, видевшему на родной земле страшные следы, оставляемые фашизмом, гибель своих товарищей и столько крови? Ему, разумом понимавшему цели войны и необходимость жертв от каждого?..

«Жертв? И меня в жертву?» — это уже спрашивала Иринка, смотревшая на него снизу вверх большущими, как бы ждавшими чуда глазами. Снег крупными хлопьями падал на ее белый пуховый берет, разгоряченное, потемневшее от морозного румянца лицо. В ее глазах — искорки звезд... Такой она всегда встает в памяти. Он облизнул холодные губы. Видение было такое ясное, что он даже ощутил вкус давних поцелуев и аромат ее волос... Как иногда бывает больно вспоминать. В сорок втором году Иринка случайно, или она об этом просила, попала на участок фронта, где был и Крутов. Только он находился на передовой, а она — в отдельном батальоне связи, радисткой. Встречи не состоялось: немцы перешли в наступление, потом окружение... Такой же чужой лес, голод, смердящие по ночам трупы... Немцы в деревнях и на дорогах, везде, где можно достать кусок хлеба... Крутов не блуждал бесцельно, а шел туда, где служила Иринка, чтобы узнать ее судьбу. И узнал... Разгромленные машины с рациями, тряпье, бумаги и фотографические карточки, втоптанные в землю, рассказали ему обо всем. Он даже нашел свое письмо к ней. И это было все... Потом, когда кошмар окружения остался позади, были запросы и стереотипные ответы: «Упомянутой вами части в списках не числится».

Хрустнула ветка под ногой часового, подошедшего разбудить своего сменного. Крутов повернулся, поплотней натянул на уши пилотку...

...Беспокойно стрекотала сорока. Крутов открыл глаза, долю секунды соображал, где находится, и резво вскочил на ноги. Крепкий сон вернул ему утраченную было бодрость. Солнце стояло уже высоко, от ночной сырости осталась только роса в тени. Боец, недавно сменившийся с поста, еще спал, а Мазур сидел невдалеке и старательно протирал автомат. На разостланной перед ним телогрейке поблескивала грудка золотистых патронов.

— Много спать — добра не видать!

— Куда мне его — добро? — отозвался Крутов. — Где остальные?

— Отошли оглядеться.

За несколько дней у Мазура отросла колючая и густая борода. Смуглый от природы, он теперь почернел еще сильнее. Невозмутимый, он никогда и ни с кем не ввязывался в споры и только иногда позволял себе короткую реплику. К войне солдат относился, как к суровому свершившемуся факту, разведку не любил и не скрывал своей неприязни к этому беспокойному занятию. В группу его назначили за необыкновенную силу, которая, считали, могла пригодиться. Крутову нравились его трезвые рассуждения и деловая сметка. В речах и поступках Мазур порою бывал грубоват, но никто не обижался, все понимали, что это у него от простоты душевной, а не от циничного взгляда на жизнь.

Подошли разведчики.

— Что видели хорошего?

— Здесь рядом высотка небольшая, оттуда все здорово видно, — сказал Григорьев — чернявый паренек с мечтательными карими глазами. Григорьев был еще человеком без биографии, поскольку в армию пришел совсем недавно, и если попал в разведку, так потому, что, окончив десятый класс, понимал немного по-немецки. Считали, что у него все впереди: будут вокруг хорошие люди, так и он хорошо проявит себя.

— Красота какая вокруг, товарищ командир, — с улыбкой, осветившей юношески свежее лицо, сказал Григорьев. Крутов, и сам неравнодушный к таким понятиям, как красота, на этот раз отнесся к сообщению солдата несколько иронически:

— Деревня где-нибудь горит или еще что?

— Не-е, какая деревня... Кругом лес, вблизи желтый, а где далеко — синий-пресиний, без конца и краю...

Мазур хлопнул себя по ляжкам:

— Дите! Да разве командиру это интересно?

— Дорога просматривается, которая с Бель-Карташевской идет, — ответил за Григорьева другой боец. — Мы наблюдали, но пока на ней — никого.

Крутов достал карту, и разведчики мигом сгрудились вокруг него.

— Пойдем на Стасьево, — сказал он. — Посмотрим, что там готовит немец. Времени у нас в обрез, поэтому будем идти и днем и ночью, где лесами, где проселками. Опасно, но ничего не поделаешь. А оттуда...

— Назад?

— Да. К своим!

— Скорей бы, — сказал Мазур. — Надоело по кустам мотаться. — Он подумал и, вздохнув, высказал то, что больше всего его занимало: — Как-то там дома без нас? Может, письма уже поприходили...

Задумчивые, величавые, поникнув ветвями под тяжестью раззолоченной листвы, стояли на пригорке березы. Среди пламеневших осинников островками поднимались заросли глухих темных ельников, выставивших в голубое небо острые пики верхушек. А вдали, насколько хватал глаз, раскинулось сырое урочище с редкими сосенками-недоростками. Там болота, мхи, топи. Они расстилались необъятные, сливаясь с небом в мареве сияющего осеннего дня.