Медсанбат - [22]

И тут я услышал, что она стихами увлекается. Я обрадовался — и к корешу. Прихожу, а он за столом сидит, стихи о природе сочиняет. Некоторые его стихи я наизусть знаю: «Жаворонок и тот запел, и в почках оживилась завязь. Косач, токуя, обалдел, к земле крылами прикасаясь».

Я ему говорю:

— Че ты все об этой природе сочиняешь? Ты лучше о любви напиши.

— А как о ней писать?

— А ты давай, — говорю, — как великие поэты — Пушкин или Лермонтов.

— А кому посвящаешь?

— Да, понимаешь, в наш класс пришла Наташа Маджугинская, дочка учительницы. Ты ее видел — высокая, стройная, с длинной косой. Девушка — во! Настоящая краля. Вот о ней и сочини, браток, что-нибудь. В долгу перед тобой не останусь. Хочешь — складной ножик подарю?

И, знаете, сочинил. Мол, люблю Наташу и весь вечер хожу у ее окошка, и все в таком роде. Мне даже сначала стихотворение понравилось.

— А что, неплохо, — сказал я ему. — Ты отнеси ей и скажи, что я написал.

— Сам неси. Или по почте пошли, — возразил он.

А тут его младший брат Петр подвернулся, согласился сразу:

— Один миг и я там!

Ждем мы, переживаем. Я как заинтересованное лицо, а мой друг Гриша как поэт. Не прошло и десяти минут, как Петька мчится обратно. Мы подумали, что ее, наверное, дома нет, или читать не стала. Девушка гордая, от неё всего можно ожидать.

— Застал дома? — еще издали кричу ему.

— Застал.

— Отдал.

— Ага.

— Читала?

— Читала.

— Ну и что?

— Что, что... Прочитала, посмеялась и сказала: «Передай, чтоб больше дураки не писали».

— Так и сказала? Без вранья?

— Вот крест, правда.

Осерчал я на дружка, разве, мол, так пишут, прямо в лоб: «Наташа, я вас люблю». Надо тоньше писать. Кореш не обиделся и продолжал сочинять. И, знаете, подействовало. Завязалась у нас такая портфельная любовь. Она уже разрешала мне носить ее портфель до самого дома.

— И ты на ней женился?! — фыркнул Петр Фирсанов.

— Его женишь. Только голову дурил.

— А шо? Может, и женился б, только мать ее куда-то на Донбасс переехала, и след Наташи потерялся.

— Любил бы — нашел, — сказал Титов.

— Почто так. Искал я Наташу, даже на Донбасс подался. Там и за баранку сел, а потом снова на Урал потянуло.

— Ты это, Иван, правду рассказывал, — вмешался в разговор Куваев, — или сочинил?

— Вот крест — чистая правда. И знаете, братцы, шо я еще любил? На базар ходить.

— На базар? Спекулировал понемножку, что ли?

— Нет, музыку послушать ходил; У нас на базаре собирались гармонисты. Ух и играли! Дух захватывало! А потом и я научился отстукивать на бубне. Хоть и слух у меня не того.

— Ну и намолол ты, Иван, три короба.

— Не канючь, шо я намолол?! Все про свою жизнь, про любовь.

— Эх, что вы знаете о любви, — обвел всех взглядом Титов. — Переспал с девкой и хвастается, — во какой я молодец! Настоящая любовь — когда на других не смотрится. Женился, значит, до смерти с ней должен.

— Ну и даешь ты, Титов! — засмеялся Копейкин. — Неужели не приелась баба-то своя?

— Семью надо беречь, как и любовь.

— При чем тут семья? Семья семьею, а попалась другая — разве можно ее упустить?

— Молодой ты, Иван, глупый. Как можно разменивать себя.

— А если она кровь с молоком, симпатичная?

— У тебя, Копейкин, семьи никогда не будет, — как припечатал, сказал Титов. — У тебя что у петуха. Ты из петушиной породы. У тебя одно баловство и паскудство на первом плане.

— Ну, это ты хватил, батя, через край. Сам, поди, в молодости...

— Словоблуд ты, Иван, и трепач... Залезай на нары н передохни...

— Молчу, как рыба...

На одной из остановок Титов закричал:

— Ребята, немцы!

— Где?! — застегивая ремень и поправляя пустую кобуру, спросил Шевченко.

— Да вот они!

Все бросились к двери, раздвинули ее наполовину: действительно немцы! Разбирают разрушенный вокзал.

За станцией сквозь серое полотно тумана проливался свет восходящего солнца. Пахло прелой травой и лесом. По всему угадывалось: будет холодный день.

Немцы работают медленно, долго ковыряются в развалинах, затем берут по два кирпичика и складывают в квадратную кучу.

— Смотри, какой он, немец! — удивленно произноси! Фирсанов. — Тонок и жидок.

— Тонок, говоришь? — возразил Кукольник, — А как прет!

Слова Кукольника не понравились лейтенанту. Вообще-то Кукольник дисциплинированный боец. Работящий. У лейтенанта всегда пользовался авторитетом.

Не скрывая любопытства, все разглядывали немцев. Одеты они в короткие мундиры с короткими рукавами и в низких, из рыжей кожи сапогах. На головах пилотки.

— Эй, немец! — весело крикнул Иван Копейкин.-- Когда на зимнюю форму перейдешь? Или арийская кровь и так греет?

На его выкрик обратил внимание только один немец, тот, что не спеша складывал кирпичи.

— Гитлер капут! — разошелся Иван Копейкин.

Вдруг немец с белым лицом оставил свое занятие. Его глаза загорелись, засверкали злобой.

— Москва капут! — уверенно, старательно выговаривая русские слова, произнес он. — А вас! — И он сделал жест, словно собственноручно набрасывал и затягивал петлю на шее.

Копейкин оторопел. От крови, бросившейся в лицо, горели щеки. Как посмел! Этот паршивый немец!

— Ах ты, фашист! Ты еще пасть разинул! — заорал вдруг Копейкин и выскочил из вагона. — Титов, дай винтовку, я его прикончу!