Медовый месяц: Рассказы - [38]

— Вот. Все в порядке. Передай мне картины, мама.

— Подожди, дитя мое. — Мать тщательно стирала пыль с резной рамы черного дерева.

— Ах, мама, это совершенно напрасный труд. Все равно протереть все эти дырочки невозможно. — Она сердито взглянула на мать сверху вниз и от нетерпения закусила губу. «Мамина тщательность может просто свети с ума. Это у нее от старости», — подумала она пренебрежительно.

Когда обе картины наконец были повешены рядом, Берил соскочила со стула и спрятала молоток в кармане.

— Здесь они не так уж плохо выглядят, правда? — сказала она. — Во всяком случае, никому, кроме Пэта и служанки, не придется на них смотреть. Мама, у меня на лице нет паутины? Я лазала в стенной шкаф под лестницей, и теперь что-то все время щекочет мне нос.

Но не успела миссис Ферфилд взглянуть на нее, как Берил уже отвернулась. Кто-то постучал в окно. Это была Линда; она стояла, кивая и улыбаясь. Потом они услышали, как звякнула дверная щеколда, и Линда вошла в кухню. Она была без шляпы, и ее кудрявые волосы растрепались; на плечи она накинула старую кашемировую шаль.

— Я такая голодная! — сказала Линда. — Где бы мне раздобыть чего-нибудь поесть, мама? А я первый раз на кухне. Все здесь говорит «мама», все кастрюли стоят парами.

— Я сейчас приготовлю тебе чаю, — ответила миссис Ферфилд, расстилая чистую скатерть на краю стола. — Берил тоже выпьет с тобой чашку.

— Берил, хочешь половину имбирного пряника? — спросила Линда, беря нож. — Ну скажи теперь, когда мы уже на месте, тебе нравится дом?

— Да, дом мне очень нравится, и сад красивый. Но мне кажется, что мы здесь ужасно далеко от всего. Я не могу себе представить, что кто-нибудь станет ездить к нам сюда из города в этом ужасном, тряском шарабане, а здесь уж, что и говорить, какие гости… Конечно, для тебя это ровным счетом ничего не значит, потому что…

— Но ведь у нас есть двуколка, — перебила Линда. — Пэт будет возить тебя в город, когда только ты пожелаешь.

Да, безусловно, это было утешением, но Берил чего-то не договаривала, чего-то, в чем она не признавалась даже самой себе.

— Ну, во всяком случае, от этого не умирают, — сказала она сухо. Поставив на стол пустую чашку, она встала и потянулась. — Схожу-ка повешу гардины.

И она убежала, напевая:

Как много птиц поет вокруг

Мне о тебе, мой милый друг.

«… поет вокруг мне о тебе, мой милый друг…» Но войдя в столовую, она оборвала песню, и выражение ее лица изменилось: оно вдруг стало сердитым и мрачным.

— Не все ли равно, где гнить, — здесь или в другом месте, — злобно проворчала она, втыкая тупую медную булавку в красную саржевую гардину.

Обе женщины, оставшиеся на кухне, немного помолчали. Опершись щекою на руку, Линда наблюдала за матерью. На фоне заглядывающей в окно зеленой листвы ее мать казалась ей удивительно красивой. Во всем ее облике было что-то успокаивающее, без чего она, Линда, наверно, никогда не сможет обойтись. Ей необходимо было вдыхать нежный запах маминого тела, чувствовать прикосновение ее мягких щек и рук и еще более мягких плеч. Ей нравились ее вьющиеся волосы, серебристые у лба, с легкой проседью на затылке и все еще светло-каштановые в толстой косе, уложенной в большой узел под муслиновым чепчиком. У мамы были удивительные руки, ее два кольца словно таяли на чуть желтоватой коже. В ней всегда было что-то свежее, приятное. Старая женщина носила только полотняное белье и каждый день — зимой и летом — мылась холодной водой.

— Не найдется ли для меня какой-нибудь работы? — спросила Линда.

— Нет, дорогая. Спустись, пожалуйста, в сад и присмотри за девочками; но, я знаю, ты не пойдешь.

— Напротив, пойду. Но, знаешь, Изабел куда взрослее нас с тобой. Она старше любого из нас.

— Изабел — да, но Кези — нет, — сказала миссис Ферфилд.

— Ну, твою Кези давно уже бык забодал, — сказала Линда, снова закутываясь в шаль.

Нет, бык не забодал Кези. Она смотрела на него через дырочку в заборе, отделявшем теннисный корт от луга. Бык ей ужасно не понравился, и она двинулась обратно, по фруктовому саду, вверх по зеленому склону, по тропинке мимо волчанника, назад, в большой разросшийся запущенный сад. Кези была уверена, что в этом саду невозможно не заблудиться. Она уже дважды выходила к большим железным воротам, через которые они въезжали прошлой ночью, и потом сворачивала на дорогу, ведущую к дому, но в обе стороны от дороги шло так много маленьких тропинок! По одну сторону все они вели в густые заросли из высоких темных деревьев и странного кустарника с плоскими бархатными листьями и большими пушистыми желтыми цветами, в которых — стоило только потрясти их — гудели сотни мух. Там было страшно и совсем не похоже на сад. Тропинки были сырые, и корни деревьев выступали на них, словно когти больших птиц.

По другую сторону дорогу окаймлял высокий подстриженный самшитовый кустарник, и тропинки тоже были обсажены самшитом. Они вели все глубже и глубже в цветочные заросли. Среди сверкающих листьев цвели камелии: бело-малиновые и розовато-белые. На кустах сирени под крупными кистями белых цветов совсем не было видно листьев. Кусты роз были сплошь покрыты цветами: тут были и такие, какие мужчины носят в петлице фрака, маленькие, белые, — мошкара так кишела в них, что страшно было приблизить нос; и розовые бенгальские, вокруг которых кольцом лежали опавшие листья; и столистные розы на толстых стеблях; и кусты моховой розы, всегда покрытые бутонами, — розовыми головками, гладкими и красивыми, раскрывавшими лепесток за лепестком; и пурпурные — такие темные, что, когда они опадали, лепестки казались черными; и совсем особенные кремовые розы с тонким красноватым стеблем и яркими алыми листьями.